Сокровища наместника - Алекс Орлов

Мартин кивнул. Всю свою одежду он шил сам из принесенных Борцем мешков и парусины. Стирать ее возможности не было, поэтому она просто истиралась на теле.

Весь день до вечера Мартин вспоминал старого лорда – тогда еще крепкого и властного, от которого и получил эту бессрочную путевку в Угол.

Все эти годы Мартин, конечно, не переставал мечтать о воле, но в последнее время уже без прежней яркости картин и боли, которую эти картины приносили.

Проведав всех узников, Рунхо попрощался с Мартином и ушел домой, а тот еще долго лежал на соломе и смотрел в темноту – сегодня ему не спалось. Он не изводил себя пустыми мечтами, не размышлял о своей жизни, половину которой провел в узилище, он просто лежал в темноте, тревожно глядя перед собой и ожидая чего-то – сам не зная чего.

В конце концов ему удалось уснуть, однако тревожное состояние не отпускало даже во сне, где перед Мартином проносились какие-то неясные образы.

Утром узников никто специально не будил, обычно их подзывали к моменту раздачи воды, а потом еще раз в обед, когда выдавали единственную чашку баланды и ломоть хлеба.

Мартин поздоровался с Рунхо, принял воду и умылся, привычно пригладив мокрой рукой длинные волосы и бороду, которые он брил раз в три месяца – так было заведено распорядком. И хотя Мартин мог получать бритву чаще, он не делал этого, поскольку иногда старший надзиратель проводил проверки, и если замечалось, что у надсмотрщиков с узниками имелись неформальные взаимоотношения, надсмотрщика могли оштрафовать, а то и выгнать со службы.

– Сегодня у нас беготня, – сообщил Рунхо, привычно пристраиваясь у раздаточного окошка. – Телеги гоняют, двор метут. Должно, будет инспекция.

– А что говорит старший надзиратель Курх?

– Он не говорит, он носится как угорелый и на всех орет. Обозвал меня за винный запах, приказал жевать листья.

– Что, такой сильный запах?

– Не, запах обычный, – отмахнулся Рунхо. – Это мне дружок долг вернул, четыре меры браги, ну мы вместе ее и прикончили. А Курх говорит – листья жуй.

– А какие же листья?

– Я жую вишневые – во!

И Рунхо показал большущий кулак, в котором был зажат целый букет листьев, сорванных вместе с тонкими ветками.

Они поговорили с полчаса, и Рунхо вернулся за надзирательский стол, чтобы подремать, ведь бражку, как оказалось, они пили едва ли не до рассвета.

Мартин привычно собрал пучок соломы и подмел в узилище, потом поупражнялся на деревянной балке, пройдя на руках туда и обратно по двадцать раз – по количеству проведенных тут лет.

Присев на солому отдохнуть, он неожиданно для себя тоже уснул, а проснулся от непонятного шума, который разносился по тюремной галерее.

Зычные команды, звон шпор.

«Что это?!» – спросил себя Мартин, вскакивая.

В дверь ударили, потом снова раздались команды – или кто-то кого-то распекал?

Наконец с хрустом отошел засов, в дверь снова ударили, и в узилище ворвался старший надзиратель Курх.

Он был при полном параде, в мундире с начищенными до блеска пуговицами и в смазанных салом сапогах. Заскочив, он прижался к стене и замер, как будто его заморозили.

Мартин удивился еще больше. Он стоял, нервно оглаживая бороду, и гадал, кто же появится вслед за старшим надзирателем, ведь дверь была распахнута.

И вот этот гость появился – высокий, стройный дворянин, в сапогах со шпорами, с мечом на поясе и в шляпе с пером.

Его камзол из ленного бархата слева направо украшала перевязь с шитым золотом королевским гербом и гербами двенадцати графств королевства.

Мартин уже понял, кто это, ведь черты молодого дворянина выдавали в нем родственника лорда Ширли.

– Ну что, арестант, узнаешь меня? – спросил дворянин, разглядывая Мартина и его обитель.

– Узнаю, ваша светлость.

– А я тебя – с трудом.

– Прошло много лет, ваша светлость.

– Да, лет прошло немало, но я все еще помню, как ты вызволял из-под пристани мой кораблик.

На лице дворянина появилась кривоватая улыбка, но он тотчас ее погасил.

– Когда-то ты совершил ошибку, и мой отец был на тебя очень зол.

– Я знаю, что вы заступились за меня, ваша светлость, – с поклоном произнес Мартин.

– Да, и получил за это двадцать розг.

– Правда? Я не знал! – поразился Мартин.

– Ничего, это послужило для меня уроком. Для меня двадцать розг, для тебя – твои двадцать лет. Я считаю, что этого тебе более чем достаточно, и дарую тебе свободу, полагая, что ты распорядишься ею правильно.

– Ваша светлость!.. – воскликнул Мартин, прижимая руки к груди.

– Понимаю-понимаю, но не нужно лишних слов.

Лорд Адольф прошелся по узилищу, огляделся и покачал головой.

– Неужели ты провел здесь двадцать лет, не выходя за дверь?

– Так точно, ваше сиятельство. Но я видел небо вон в то окошко. Там часто бывали облака, а изредка мелькали птицы.

– Жуть, – поежился лорд и направился к выходу. Потом еще немного задержался и напомнил: – Ты можешь покинуть эту тюрьму в любой момент, хоть сию минуту, хоть через час.

– Спасибо, ваше сиятельство… Не забуду вашей милости… Не забуду…

Мартин хотел сказать что-то еще, но его душили слезы.

– И это… как вас там? – обратился лорд Адольф к старшему надзирателю.

– Курх, ваша светлость! – рявкнул тот и щелкнул каблуками.

– Найдите ему какую-то одежду, а то его платье совсем худое.

– Слушаюсь, ваша светлость!

После ухода лорда дверь в камеру не только не заперли, а лишь чуть прикрыли, оставив большую щель, в которую худощавый узник мог запросто выскользнуть наружу. Но он оставался на месте, не чуя под собой ног и не до конца осознавая, что с ним происходит. Наступило какие-то непонятное безвременье.

Вдруг дверь скрипнула, и в помещение осторожно заглянул Рунхо.

– Мартин, ты как?

Мартин посмотрел на него, вздохнул и сказал:

– Как-то непонятно пока. Можно я за твоим столом на стуле посижу?

– Дык, о чем ты говоришь, иди, конечно. Ты ж двадцать лет ни на чем, кроме соломы, не сидел.

– А и правда, – улыбнулся Мартин и, пригладив бороду, как перед большим и важным делом, подошел к распахнутой надзирателем двери и выглянул в коридор, робея перед таким просторным миром.

– Да ладно, это же всего лишь коридор.

– Я понимаю, Рунхо, и если бы меня переводили в другую камеру, я бы прошел по нему и не удивился, но теперь все иначе, понимаешь?