Далекий гость - Василий Никанорович Радин

это был словно отдых. Так было все время, пока ты лежал здесь. А когда произошел этот случай, у меня появилось ощущение, будто меня терзают со всех сторон. И я защищаюсь только тем, что думаю о тебе. Мысли о тебе словно броня, которая не дает мне погибнуть.

До свидания, мой дорогой!

Людмила».

«Здравствуй, Миша!

Так тяжело мне еще никогда не было. Для меня только одно утешение, когда я сажусь тебе писать. Если бы ты был сейчас рядом! Как много я тебе сказала бы! Ну что же, неплохо и то, что я тебе пишу, а это почти то же самое, что мы беседуем. Сама судьба свела нас. Я не знаю, что было бы со мною, если бы мы не повстречались. Но боюсь, что ты меня не слышишь! И не услышишь никогда. Что с тобой?

Партизан чувствует себя немного получше. Он рассказал хирургу, что переходил ночью фронт, его заметили и открыли огонь. Немецкую форму он надел до этого, когда приближался к фронтовой полосе. Он обстрелял едущую по мосту автомашину, убил офицера и надел его форму. А шофера заставил вести машину ближе к передовой. Он помнит только, что его обстреляли, когда осветили поле ракетами. А после ничего не помнит.

Теперь партизан в общей палате. Когда я подошла к нему, чтобы измерить температуру, он покачивал руками. Очевидно, они очень болят. Глаза у него были закрыты. Когда я поднялась на нары и коснулась его плеча, он открыл глаза и внимательно посмотрел на меня. Я сказала, что надо измерить температуру, а он спрашивает: „Тебя зовут Людой?“ А потом говорит: „Спасибо, твоя кровь спасла мне жизнь“. Я ничего не ответила. Если бы он знал, что я сделала, он проклял бы меня! Он до сего времени не знает, что руки, наверное, придется ему ампутировать. Здесь есть еще один обмороженный, артиллерист. У него обморожены только пальцы на правой руке. Но он кричит на всю палату. Все раненые теперь восхищаются стойким характером партизана.

Я только на то и надеюсь, что в тылу спасут ему руки. Сегодня ходила к начальнику медсанбата, просила разрешения сопровождать его в тыл. Я буду ухаживать за ним день и ночь, но добьюсь, чтобы он выздоровел. А если нет? А если придется ампутировать руки? Нет! Об этом страшно думать. Это будет такое несчастье, какое трудно даже представить.

Пишу это письмо, а партизан смотрит на меня, как смотрел ты. Оглянусь, и он тут же переводит взгляд. Не хочет, чтобы кто-нибудь знал о его мучениях.

Миша, я прерывалась, ставила уколы. „Это хорошо, что вы едете с нами“, — сказал он, когда подошла к нему. Он не знает, как у меня разрывается сердце от предчувствия беды. Если бы у меня хватило сил сказать ему: „Это я виновата в том, что вы остаетесь без рук!“

Миша, завтра я уезжаю с ранеными. Сегодня почты еще не было. Хорошо бы получить от тебя письмо!

Людмила».

Последнее письмо я перечитывал уже в автобусе: редактор, узнав, в чем дело, наверное, от Кирилла Антоновича, сам зашел в кабинет, положил руку на плечо: «Езжай, Михаил! Денек-другой, не волнуйся, справимся без тебя. Езжай!»

К вечеру автобус доставил меня в райцентр. Умывшись и бросив плащ с портфелем в гостинице, я пошел поужинать в местный пункт питания, величественно именовавшийся рестораном «Садко».

За соседним столиком сидели две женщины, очевидно командированные, потому что они с нетерпением поглядывали в сторону буфета, возле которого надолго приклеились белые передники официанток. За одним столом с командированными женщинами угрюмо сидит мужчина в новом шевиотовом костюме с опущенными под стол руками.

С нагруженными подносами, официантки то и дело заворачивают за буфет и скрываются в малом зале. А в наш большой зал изредка влетает ласточкой тонконогая девушка в коротком передничке и, обойдя два-три стола, убегает обратно.

Я отлично изучил привычки работников районного общепита. Потому не стал стучать по столу пальцами, не возмущался значительным временем ожидания, а спокойно вынул из кармана газету и, удобно расположившись за столом, стал читать. Я давно убедился, что для многих официанток читающий посетитель — что бельмо на глазу. Не прошло и пяти минут, как ко мне подлетела официантка с резкими угловатыми движениями, с разбега впечатала в стол раскрытый блокнотик с нацеленным в него карандашом.

Я заметил, как в меня осуждающе стрельнули глаза женщин, по осунувшимся, нервным лицам которых можно было догадаться, что они здесь томятся давно.

— Вначале возьмите, пожалуйста, заказ у них, — кивнул я на соседний столик. — Они пришли раньше.

Официантка с усмешкой отвернулась от меня и подошла к женщинам. Стоя возле стола и держа блокнот на весу, она записала их заказ и небрежно бросила мужчине:

— Вам?

— Гуляш, — поспешно сказал он, боясь, видимо, хоть на секунду задержать официантку, — и стакан жидкости.

Карандаш официантки черкнул в блокноте и повис:

— Рубль шестьдесят.

Мужчина поспешно поднял правую руку, чтобы извлечь деньги из нагрудного кармашка. И тут обнаружилось, что у него нет кисти: когда он поднял руку, из собравшегося в гармошку рукава словно вынырнула раздвоенная розовая культя. Он стал тыкать ею в кармашек, никак не находя денег.

Меня взорвало. Я повернулся к официантке и, еле сдерживаясь, сдавленным голосом проговорил:

— Скажите, вы всегда требуете деньги, не обслужив человека?

Официантка повернула ко мне колючие глазки и скривила губы:

— А вам-то что за дело?

Потом порывисто отвернулась и, махнув в воздухе белым передником, уже на ходу добавила:

— Тоже мне адвокат!

— Вот что, товарищ, — сказал я мужчине, который снова упрятал под клеенку руку. — Садитесь ко мне.

Он, ничего не говоря, пересел. И я успел обнаружить, что он без кистей обеих рук. Я долго не мог отвести оторопевшего взгляда от пустых концов его рукавов.

— На каком фронте, товарищ, угораздило? — спросил я, чтобы побороть смущение.

— Партизанил, — коротко и четко ответил он, давая понять, что дальнейший разговор на эту тему для него нежелателен. Он стал смотреть мимо меня куда-то в окно темно-карими проницательными глазами. Его сухое, мускулистое лицо говорило о большой внутренней силе и выдержке.

Я подозвал другую официантку, строгую пожилую женщину. Она чинно осведомилась, что будем заказывать. Я слегка кивнул своему соседу, уступая ему первенство. Он заказал то же самое, что и первый раз.

— Рубль шестьдесят, — сказала официантка и посмотрела выжидающе.

Повторившаяся сцена меня несколько озадачила. Сосед полез за деньгами. Он вынул из кармашка культю с зажатой в ней трешницей, протянул официантке.

Когда официантка ушла,