Далекий гость - Василий Никанорович Радин

она, Люда! Те же пышные, небрежно брошенные на тонкие плечи волосы, то же округлое, нежное лицо с огромными глазами.

— Здравствуй, Люда! — тихо сказал я. Она, слегка вздрогнув, обернулась.

— Здравствуйте, — и, улыбнувшись, сказала: — Вам, очевидно, мама нужна.

Я представляю, какой у меня был вид, если девушка залилась звонким смехом.

— Мы очень похожи!

— Конечно, мама!

Я все еще не отрывал восхищенного взгляда от девушки. Так похожа, так похожа…

— Мама сейчас дома, — девушка продолжала рассматривать меня с озорной улыбкой. — Пойдемте. Я вечерами помогаю ей убирать помещение.

Мы молча шли по заросшей травой улице, мимо сидящих под окнами старушек.

— Мы с твоей мамой вместе воевали… — сказал я тихо.

Девушка замедлила шаг.

— Воевали? Она мне никогда об этом ничего не рассказывает…

«И, может, хорошо делает», — подумал я, ругая себя за нечаянно сорвавшиеся слова.

— Ты, конечно, еще учишься в школе?

— Ага… Кончаю, — кратко произнесла она, глядя перед собой. Ее щеки отливали свежим загаром, глаза были полны внутреннего, трепещущего света. («Воевали… Расскажите…» — вертелось у нее на языке: это я чувствовал.)

— Большой выпуск? (Вопрос не нравится. Можно было спросить что-нибудь посерьезнее. Но говорить надо: волнение овладевает мной.)

Девушка тоже говорит односложно:

— Нет, небольшой. Двадцать человек.

Явно она думает о другом. Я вижу, что ей страшно хочется узнать обо всем, это не просто интересно. Это же мамина молодость. Но о чем спрашивать незнакомого человека? И как? Мы повернули к деревянному дому с шиферной крышей. Перед самым входом в новые рубленые сени меня что-то остановило.

— Я подожду здесь.

— Почему? Пойдемте, пойдемте!

— Нет. Нет. Предупредите маму, потом я зайду.

С замирающим сердцем я остановился у дверей. Еще не захлопнулась дверь, донесся радостный голос девушки:

— Мама, к тебе гость из Саранска.

В ответ тревожно и взволнованно:

— Гость? Где же он? И кто это?

— Не догадываешься? Он с тобой на фронте был. Я сейчас его позову.

— Нет, Леночка, нет! Погоди!

В открытое окно я заметил заметавшуюся женскую тень. Неловкость сковала и меня. Неужели двадцать пролетевших лет не стерли в наших сердцах того волнения, что согревало нас в первую встречу?

Я шагнул в сторону от калитки, чтоб привести в порядок разволновавшееся сердце.

Кроваво-красный закат, игравший в Мокше, остановил меня. Вечерний ветерок потянул от реки свежим воздухом. Я вздохнул глубоко и постоял несколько минут у реки, прикрыв глаза. Двадцать лет… Медсанбат… Худенькая большеглазая санитарка… Почему сотни встреч, событий, радостный, тревожных, горьких, тысячи километров журналистских странствий не затуманили вас?

«Чудак ты, Ярцев, — обругал тут же я себя. — У нее своя жизнь, своя семья. У тебя то же. Ничего нельзя ни изменить, ни исправить, ни вернуть…»

Я снова подошел к дому Вельдиных и, не останавливаясь, направился к двери. На мой стук никто не ответил. Я постучал настойчивей. В комнате послышались тихие шаги. Вот они совсем близко. Передо мной стояла Люда, медленно опуская ладонь вниз, будто гладя ею дверь. Она держалась спокойно, лишь губы слегка дрожали:

— Входите, пожалуйста.

Я переступил порог, и она подала мне руку. Тонкие, прохладные пальцы, коснулись моей ладони. В строгом черном платье, с собранным на затылке пучком светлых волос, она показалась мне учительницей, которая на своем первом уроке старается держаться чинно и неприступно.

— Садитесь, Миша. Не знаю, как вас величать, — сказала она, и лицо ее слегка осветилось улыбкой. — Проходите, дорогой гость.

В доме Вельдиных тот непритязательный уют, от которого на душе становится тепло. Накрытый цветной скатертью круглый стол стоял посреди комнаты в окружении четырех стульев. На нем в стакане — полевые цветы. В свежем льняном чехле — диван у стены и над ним в скромной коричневой рамке — эстамп, изображающий ночное море. Напротив — во всю стену — стеллаж с книгами.

— У вас настоящая городская квартира. А то, что не помните, Людмила Михайловна, как меня величают, так и я бы не знал вашего отчества, если бы не случай… Леонидовичем кличут…

«До чего же тяжелый, непослушный язык!»

— Значит, Михаил Леонидович… Только в моей памяти вы так и останетесь Мишей… Вы в командировке? — вдруг без всякого перехода спросила она.

Я искоса вгляделся в ее лицо и видел, как оно после первых минут скованности становилось открытым, приветливым.

— Да, в командировке. В самой короткой, пожалуй, завтра уезжаю.

— Жаль. Познакомились бы с мужем. Вчера тоже уехал.

— Он из этого же села?

— Да, это дом его стариков. Отец умер перед войной. Мать — в войну. Семья у них была большая, но в живых остались он да сестра. В Сибири живет.

— Теперь вы втроем?

— Да, у нас только Леночка. А у вас?

— У меня двое… Женился в пятьдесят шестом. В зрелом, так сказать, возрасте…

Она взглянула на меня пристально, и я увидел в ее глазах тот давний, незабытый блеск:

— Ой да что же это мы? Как друг у друга на поминках… Рада я вас видеть, Миша… Рада, дорогой вы мой… Дочь отправила, чтоб не мешала она мне рассказать-то вам все… Душу облегчить…

— Разве вы, Людмила Михайловна, виноваты в чем-то передо мной? Одно обидно, что не нашлись наши письма ни разу: ни мои — вам, ни ваши — мне… Верите, Люда, я ваши письма только неделю назад и прочитал…

— Да неужели, Миша?

— Увы… Попался случайно снимок с совещания медиков. Гляжу, знакомое лицо. Думаю, неужели в нашей области работает да глаз не кажет? Стал искать. Потом разговор наш нелепый телефонный…

— Да. И чего я только не передумала после него. Миша… Чего только не перевспоминала. А и вспоминать-то у нас вроде нечего… Чего было-то?

— В самом деле… Ничего вроде. Только я вплоть до сорок восьмого года искал тебя…

— И я догадалась, кто меня ищет. Больше некому. Только поздно было, Миша. Поздно. В сорок восьмом увидела в газете твою статью. Теперь всегда читаю… ярцевские статьи. Видела как-то на совещаниях. Вы, журналисты, всегда сидите перед трибуной, заметить не трудно.

— Почему же ни разу не подошла?

Не отвечая на мой вопрос, Люда продолжала:

— Каждое лето и каждую зиму, когда была в Саранске, — заочница я была, — встречала на улице. Но замечу издали — сворачиваю в сторону.

Теперь я понимал ее. Я переживал обиду за годы поисков, за несбывшиеся надежды, а она боялась своей памяти, чтобы сберечь хрупкое чувство к Кузьме.

Люда отрешенно смотрела на меня, облокотясь на стол и прижав к груди руки:

— Ты должен понять, Миша…

— Понимаю… Когда ты вышла замуж?

— В сорок