Все так - Елена Стяжкина

И получилось все хорошо! Ему тоже комнату дали. Если бы записались плюс живот, дали бы две. Или большую – в два окна. И было бы где поставить перегородку… Но он поставил этажерку.

Ничего не изменилось. Дрова были снова не нужны. И уголь, и еда. И никаких записей. Ни за что! Смеялся. Смеялся и обнимался. Вспомнить стыдно. Но лучшего, дети, ничего лучшего никогда… Вот это бы большими буквами, которых в разговоре тоже не увидишь: НИЧЕГО и НИКОГДА ЛУЧШЕГО у Каси не было.

А в жены Касю взял Боречка.

Они совпали – Боречка и Дора.

Ной не падал, когда ее, Дору свою, увидел. Куда падать? Прислонился к дверному косяку. Выдохнул. И вдохнул.

Сразу стало ясно: без нее не дышал. Вообще не поступал в него воздух. Только сила была звериная… Антифашистская сила. Детей делать. Всем смертям назло.

Дорой дышал. Касей спасался. У мужиков это часто. Но в пользу молодых. А Ной – анархист.

Кася окно тогда в их комнате мыла. Думала: а и черт с ним, что снова это… Пусть мать-одиночка. Кому доказывать? Кроватку – в угол. Этажерку – в другой. И ширму. Ширму видела на толкучке. С китайскими коричневыми птицами, похожими на неправильных петухов.

Мыла. Думала. А тут вдруг солнце. Такое сильное, как ненастоящее. Как в книжках пишут: сияние.

Кася еще удивилась. Как это: сияет и тут, и там? Обернулась. Оторвалась от тряпки-газетки, а это и не солнце вовсе. Это Ной. Живет. После потопа.

«Йосик?! Берта?! – спросил, закричал, охрип сразу. – Йосик! Берта!..»

Дора покачала головой: «Нет…» И улыбнулась. Передних зубов у нее не было. Она потом, помните, дети, всю жизнь носила вставную челюсть. В стаканчик складывала. А Ной говорил: «Вот умрешь ты, Дорочка, а зубы твои мне достанутся…» Шутка у них такая была. Любовная.

Улыбнулась Дора. Улыбалась… А Ной закричал. На другом языке. Идиш Кася немного понимала. Но это был не идиш. Другой, древний язык. Секретный и шпионский.

Кася хотела донести. Она даже слово выучила: «сионизм». И доклад сделала на собрании комсомольском. О вреде сионизма и его последствий для школьного и другого педагогического образования.

Ной Касе сказал: «Других детей не будет… У меня не будет других детей…» И сияние его не пропало. Горчило только, если на вкус, на язык его пробовать. Сияние…

А Дора не поняла, что это он Касе сказал, и дала ей три рубля, что в ценах сорок восьмого года было нормально для мытья окон.

Она, Дора, потом еще долго извинялась за эти три рубля, за недоразумение, за то, что не знала, хотя могла бы и подумать. А она, Дора, думать разучилась, потому что война и лагерь. Лагерь плюс лагерь.

Дора улыбалась. И волос у нее тоже не было. Бритая Дора. Сейчас бы сказали, что стильно.

А ангелы, дети, бывают разные. Дед Мороз, например, – ангел, принявший советское гражданство. Некоторым и Сталин был ангел. Так воспринималось тогда. Виделось так.

Не Касе.

Ее ангел был чокнутый. Честный, бухгалтер и святой. Бухгалтер – это потом. Это после. Сначала хотел врачом стать. Боречка.

Потому что Мише слово дал: не бросать ни при каких обстоятельствах.

«Женись!» – сказала Кася насмешливо.

Он, Боречка, покраснел как цветочек. Какой цветочек? Ну, аленький, конечно. Покраснел, но сказал твердо: «Я за этим и…»

Боречку можно было обмануть… А можно было сказать правду. И то, и другое было плохо. Некультурно. И как с этим потом жить долго?

Кася врать не умеет. А правду у Каси никто не спрашивает. А у Каси правды этой – чемоданы, тюки, мешки… Но – никто. Кася – заговоренная. Волшебная Кася.

«Будет ребенок…» – сказала она.

«Будет…» – подтвердил Боречка.

Поженились…

* * *

– Я на работу устроился, – сказал Севик.

– Опять кролики? – улыбнулась Надежда Михайловна.

Он молчал. Может, плакал даже. И она молчала тоже. В общем, тратили телефонные деньги. Тратили…

– Я маме с папой путевку куплю. По за́мкам. Очень хорошие есть туры. А если они согласятся на автобус, то можно через Дрезден рвануть на Париж. Как думаешь?

– Экскурсоводом устроился? – спросила Надежда Михайловна.

– Ну да. Пока клинером в туристической фирме. Но с перспективой. С повышением… А путевки мне уже со скидкой как сотруднику. Мама и папа приедут, как думаешь?

Надя кивнула.

– А если у них не получится, то я запишусь во Французский Иностранный легион. Добровольцем. Буду убивать людей на законных основаниях! – крикнул Севик, хотя его и так было очень хорошо слышно.

– А что ты кушаешь? – спросила Надя. – Кто тебя кормит?

Надя представила, как Севик воровато, но интеллигентно роется в помойках, достает оттуда укусанные польские булочки, огурцовые попки, морковные тоже… Представила, как это его унижает и доводит до революционного желания убивать. Ужаснулась.

Она хотела сказать: зачем тебе эта дура, ради которой надо мыть чьи-то унитазы и допивать за кем-то растворимый кофе? Зачем тебе эта сволочь? Паразитка? Карманная воровка? Зачем тебе этот у́род в женском обличии? В слове «урод» ударение на первый слог. Это от Каси. Урод как Ирод. В полной ассоциации.

«Вернись, Севик», – хотела сказать Надя.

– Мариша. Мариша меня кормит. Не бросает. Ты не представляешь себе, какая она хорошая. Она и комнату мне помогла найти. С кроватью. Нас всего шесть человек. А квартира – двухкомнатная – как Букингемский дворец. На велосипеде не объедешь. Тут мне очень хорошо, Надя.

…«Как зовут детей медведей?» – спрашивала Надя. «Медвежонки!» – радостно кричал маленький Севик. «А зайчиков?» – «Зайчахи! Мама же у них – зайчиха! Да?» – «А лисиц? Детей лисиц как зовут?» – «Лисочки?» – тут Севик не был уверен. «А курочек?» – «Курятник!» – убежденно вопил Севик, все смеялись, а он отказывался заниматься дальше. Четыре года. Самый расцвет. Но заниматься – отказался. Бросил мыслить творчески, попробовал логически. И вот на́ тебе. Двухкомнатная квартира как Букингемский дворец…

И о Витасике – ни слова.

И Надя – тоже ни слова.

– А я как папа твой, циркач, да? – спросил Севик после молчания. – Погнался и канул…

– Это Мариша как циркач, – сказала Надя. – А ты – как мама моя… декабристка…

С Севиком ЭТО часто обсуждали. Вертели историю со всех сторон. Он маленький был очень трогательный, очень деликатный и умный тоже. Но любопытный.

А любопытство – как соль. Для еды вкусно, для раны больно. Севик маленьким очень хотел, чтобы у Нади все было правильно. Он даже письмо в Америку писал. С адресом: «Вашингтон. Белый дом». В строке «Кому»: «Министерство цирковой промышленности». Сам текст вообще даже без ошибок. «Просим найти и вернуть на историческую родину останки Надиных папы и мамы».