Последний вечер в Лондоне - Карен Уайт

– Ух ты!

Почти всю комнату занимали металлические стойки, почти не оставлявшие места для маневрирования между ними и мебелью. Это был гардероб мечты девочки: длинные платья со сверкающими камнями; целая вешалка, отданная под шубы – старомодные, из черно-белых кинофильмов, которые я смотрела с тетей Люсиндой, когда она разрешала мне не ложиться допоздна. На другой стойке висели платья из атласного шифона разных оттенков. Сшитые словно для Джинджер Роджерс, они, казалось, умоляли, чтобы их закрутили в танце.

– Ух ты, – повторила я.

– В те времена, до и после войны, когда тетя Прешес была моделью, тут, в Лондоне, а затем и в Париже, моделям разрешали оставлять себе некоторые наряды, которые они демонстрировали, или покупать их с большой скидкой. Это ее коллекция. Эти образцы очень ценные, но они задыхались среди нафталиновых шариков в кладовой, пока тетя Пенелопа – мама Колина очень сильно поддерживала Музей дизайна – не позвонила мне с идеей организации выставки. Я решила, что это восхитительно, и тут же подумала о тебе – не из личных интересов, а потому, что ты пишешь просто невероятно. Я знала, что ты сделаешь все по высшему классу.

Арабелла вошла за мной в комнату.

– Все эти платья и прекрасные ткани… – продолжила она. – Я иногда жалею, что мы так не одеваемся, но представить боюсь, сколько бы я отдавала за химчистку.

– И нет детей, которым это все можно оставить.

– Увы, нет, – проговорила Арабелла, покачав головой. – Я всегда удивлялась, почему она так и не вышла замуж. Из того, что я смогла узнать, у нее было множество воздыхателей. У тети Пенелопы множество увлекательных историй и из довоенного, и из военного времени – мисс Дюбо была настоящей героиней Французского Сопротивления, хотя сама об этом никогда не говорила. Все эти истории рассказала тете Пенелопе бабушка Колина София, так как они с Прешес близко дружили. Тетя Прешес никогда не проявляла желания разговаривать о своем прошлом. До сих пор, естественно. Полагаю, когда человек приближается к концу жизни, для него становится крайне важно передать свои истории, чтобы потомки не утратили их.

Она прошла мимо меня к ряду вечерних платьев; гроздья жемчуга и стразов переливались, словно морские стекла на пляже.

– Только взгляни на них! Представь, сколько они повидали. – Она аккуратно подняла длинный атласный рукав, расшитый бусинами цвета черного янтаря. – Я тут подумала, раз уж мы решили, какие образцы пойдут на выставку, то ты могла бы составить карточки с описанием, чтобы их использовали в музее.

Я кивнула, затем подошла ближе; до меня донесся слабый запах нафталина.

– Что с ними будет после выставки?

Меня поразила странная ностальгия. Такое же чувство я испытывала, просматривая альбом с вырезками своих первых восемнадцати лет жизни – тот, что начала моя мама, а Сьюзан закончила. Как и старые фотографии, эти платья являлись всего лишь слабой тенью бурной жизни, частью которой они когда-то были; застывшие напоминания о чем-то безвозвратно ушедшем.

Я отвернулась от них, ожидая ответа Арабеллы.

– Точно не знаю. Тетя Пенелопа старается утрясти этот вопрос. Она думает, что в одной из старых усадеб, которые теперь открыты для публики, могут заинтересоваться тем, чтобы принять их на хранение в качестве постоянной экспозиции. – Она одарила меня сияющей улыбкой. – Мне нужно бежать. А ты осмотрись и постарайся не истечь слюной. Ткани достаточно деликатные. И очень красивые.

Арабелла покинула меня, и я извлекла из рюкзака «Хассельблад», который мне подарила Сьюзан, когда я уезжала в колледж. Камера была старой, и ей не хватало современных технологий, но я все равно ее любила.

Я коснулась рукава твидового пиджака с толстым шалевым воротником, который выглядел скорее шелковым, чем шерстяным, и потерла его пальцами, наслаждаясь ощущением роскошной ткани. Я отпустила рукав, подняла камеру и принялась фотографировать наряды, равнодушно висящие на вешалках – они напоминали танцоров, ожидающих за сценой своего выхода.

Наконец, удовлетворенная, я присела и положила камеру в рюкзак. Когда я поднялась, отраженный от одной из вешалок свет привлек мое внимание. Я раздвинула несколько костюмов и обнаружила темно-зеленую бархатную сумочку в форме коробки, выглядывающую из-под шелковой подкладки женского пальто; с той же вешалки свисала золотистая цепочка.

В отличие от моих сестер Сары Фрэнсис и Нокси, меня не интересовали сумочки, но эта оказалась другой. Золототканые листья, казалось, росли прямо из бархата; ткань была немного мятой, но все еще мягкой. Пряжка из горного хрусталя – источник отражения, которое я увидела, – защелкивала крышку спереди. Я подняла сумку. Что-то в текстуре и выкройке золототканых листьев умоляло, чтобы я к ним прикоснулась. Сумочка, к моему удивлению, оказалась тяжелее, чем выглядела. Я коснулась пряжки, затем помедлила, чувствуя, что вторгаюсь в личную жизнь незнакомого человека. Мама учила меня другому.

Я отпустила сумочку, наблюдая, как она покачивается, снова ловя свет и будто подмигивая мне. В конце коридора открылась и захлопнулась дверь, после чего раздался перезвон собачьих бирок, провозгласивший приближение Лауры и собак. Я вышла из комнаты, почувствовав необходимость закрыть за собой дверь, словно желая защитить истории, витающие, словно моль, посреди старых тканей и внутри зеленой бархатной сумочки.

Лондон

февраль 1939 года

Ева сидела на мягкой скамье посреди хаоса из усеявших пол шелковых чулок, туфель и корсетов. Усталость после целого дня показов и беспощадных уколов во время подгонки нарядов для демонстрации весенней коллекции накрывала, и Ева с трудом держала глаза открытыми, пока ждала Прешес, чтобы вместе поехать домой на автобусе. Две модели, Одетта и Фрея, сидели на полу в своих пеньюарах, вытянув обнаженные ноги перед собой и разминая ступни.

– Ês-tu fatigué? [7] – спросила Ева Одетту.

Одетта весело улыбнулась.

– Oui. Très bien, Ева! У тебя произношение почти такое же хорошее, как и у меня.

– Merci beaucoup, – довольная собой, проговорила Ева.

Из-за своего острого слуха на акценты она решила проверить, распространятся ли ее таланты на изучение другого языка. Она выбрала французский не только из-за доступности носителя языка, но и потому, что благовоспитанных девочек обучали этому языку в школе. Все это было частью сочиняемого ею для только что созданной Евы жизненного опыта, истории, которая должна была стать чем-то бо́льшим, чем просто смена имени. Она не собиралась навсегда оставаться в моделях, но пока была твердо намерена изучить все, что могла, о манерах и поведении. Это должно было увезти ее как можно дальше от Йоркшира.

С важным видом вошла Элис, одетая в желтое, как подсолнух, платье, все в оборках и кружевах; следом за ней шла Прешес, уже одетая в повседневную одежду. Элис была самой молодой моделью и казалась настолько худой, что Ева всегда удивлялась, что она могла работать в ветреные дни. У нее была такая манера речи, словно ей смертельно скучно или она спросонья – подобное Ева подмечала во многих благовоспитанных молодых особах, делавших покупки у Луштак. Она с удовольствием подражала этому, чем обычно доводила Прешес и других моделей – кроме Элис – до хохота.