Автострада запредельности - Джон Де Ченси

– Я слышал цифру в сто биллионов, – сказал я. – Где-то. Это было про галактики? Не знаю. Ну хорошо, скажем, двенадцать биллионов… сто биллионов.

– Наверняка это заниженная цифра.

– Да, ну скажем, сто гигагалактик. Пусть мы примем, что в составе такого скопления…

– Ты имеешь в виду скопление или метаскопление?

– Правильно, метаскопление. Ладно, решим, что в одном метаскоплении в среднем тысяча галактик.

– Я понимаю, к чему ты клонишь, Джейк. Но рассмотри такую вещь. Космострада красного предела – это дорога обратно во времени, не обязательно дорога, которая соединяет все крупные структуры во вселенной.

– А кто говорит, что она их не соединяет?

– А кто говорит, что не может оказаться и какой-нибудь третий вариант?

– вставил кто-то.

– Хорошо сказано, – заметил я.

Фитцгор выпустил дым из трубки и скрестил на груди свои мясистые лапы.

– Ну что же, как дилетант, я полагаю, что все, что мы можем сделать – это строить гипотезы и контргипотезы, пока кто-нибудь, кто знает точно, не появится на нашем горизонте и не установит все, как есть.

– Или пока Роланд не протрезвеет, – сказал я, – по-моему, он что-то про это знает.

– А у него ученое образование?

– Сьюзи, ты можешь ответить на этот вопрос?

– Роланд знает все, – сказала Сьюзи. – Но мне кажется, он изучал в школе политическую что-то там… он член партии, понимаете.

– Вот как? Интересно. Я так понял, что он где-то сменил свою политическую окраску по дороге.

– Ага, – она хихикнула, – или, может быть, он шпион. Подсадная утка. Приманка. – Она снова хихикнула. – А может быть, и не птица он вовсе, а просто растение. – Эта собственная шутка ее тоже рассмешила. Потом она вдруг протрезвела, посерьезнела и сказала:

– А тут можно даме курить трубку?

– Прошу прощения, – сказал Фитцгор, снимая еще одну трубку из резной деревянной подставки и заряжая ее из стеклянного ящика. – Как грубо с моей стороны даже не предложить вам. Дарла, а тебе не хотелось бы?..

– Нет, спасибо, Шон.

Дарла и Джон были необыкновенно тихими. Они оказались меланхоличными пьяницами. Карл болтал с Лори, которая все это время пила изрядное количество пива. Однако она оставалась практически трезвой и на ногах. Никто во всем баре, казалось, не заметил, что она еще не достигла совершеннолетия, и поэтому по закону пить не может. Винни все еще рисовала

– не карту, а примитивные фигурки животных. Что же это было – пещерные фрески с помощью новых художественных средств?

Сьюзен продолжала издеваться над Роландом.

– Морковка, – сказала она, смеясь собственной шутке. Потом она заметила, что я гляжу на нее. – Роланд мой друг. Он мне нравится. Но иногда…

– Понимаю, – ответил я.

Она поморгала своими влажными карими глазами на меня и улыбнулась.

– И ты мне тоже нравишься, Джейк.

Под столом она взяла мою руку и пожала ее. Нежное пожатие убедило меня, что оно выражает нечто большее, чем дружбу. Я даже не знал, как мне к этому отнестись. Я попробовал выпить еще кружку пива, а потом попробовать еще раз, и узнать, как я к этому отношусь. Оказалось, пожатие Сьюзен мне очень нравится.

Лайем вернулся, таща по полу Роланда, словно мешок с грязным бельем.

– Он мог доставить мне массу неприятных минут, – сказал он. – Если бы был наполовину трезвее. Он мне и так хорошо врезал по ребрам, если уж на то пошло.

Лайем поднял Роланда на ноги одной рукой и бросил его на стул, потом вылил на него полкувшина пива.

Роланд поднял голову со стола, поморгал и сказал:

– Дайте пива, кто-нибудь, – он протер глаза. – Пожалуйста.

Лайем взял еще кувшин (на столе их скопилось с дюжину) и налил ему кружку.

– Спасибо, – сказал Роланд.

Эта травка путешествия в конечном итоге меня доконала. Если от пива вещи кругом стали расплывчатыми, то травка, когда день растаял в пиве и превратился в вечер, обратила вечер в палимпсест полузапомнившихся событий, записанных поверх еще каких-то происшествий. Я вообще не мог вспомнить три четверти того, что происходило.

Я все еще пытался представить себе буханку хлеба с изюмом в четырех измерениях. Естественно, это у меня так и не получилось, но я подумал о конусе, трехмерном, где пространство было представлено двумя измерениями, параллельными друг другу и перпендикулярными основанию, а время бежало по вертикальной оси, причем настоящее занимало острие. В основании было начало времени, начало всего сущего, великий взрыв, который породил вселенную. Там все было пронизано блестящим светом. Чистая энергия. Постепенно она тускнела до темноты, по мере того, как время шло к острию конуса. Все темно. Неожиданно вспыхивают блистательные лучи – это квазары, бурные ядра новых молодых галактик, которые переживают гравитационный коллапс. Еще дальше они начинают приобретать свою привычную форму колеса. Вселенная расширяется и охлаждается. Энтропия взимает свою пошлину по мере того, как уменьшается плотность. Мы приходим к острию конуса и к сегодняшнему дню. Оглядываясь назад из этого замечательного момента, можно увидеть прошлое в виде расширяющегося туннеля, чей дальний конец слабо светится эхом создания мира. Если посмотреть в направлении, перпендикулярном оси времени, то ничего не увидишь. Относительность нам говорит, что мы не имеем Никакого представления о вселенной в настоящем, поскольку к тому времени, когда световые волны добираются до нас с информацией – она становится вчерашним днем. Но можно посмотреть назад во времени, даже до первых секунд блистающей вспышки творения.

Дорожные сны…

Я не вполне уверен, когда Сьюзен и я занимались любовью. Где-то в ходе вечера, мне кажется, прежде чем меня приняли в братство Буджума. Это произошло где-то около английского обеденного времени, шести часов, и бар немного очистился. Мы более или менее одновременно извинились, вставая из-за стола, более или менее тем же самым путем поднялись наверх и там перехватили друг друга. Опять же говорю: более или менее. Мы нашли кровать и занялись любовью – пьяно, на ощупь, тихонько и заплетаясь. Но это было очень хорошо, так по-дружески, пусть и немного неуклюже.

Когда Сьюзи вырубилась, я тоже едва не уснул. Но почему-то триумфально все ж таки протопал вниз. Мне хотелось пить.

Именно тогда, как мне помнится, Шон объявил, что меня должны принять в братство. Меня спросили, не хочу ли я вступить. Я сказал, что, разумеется, хочу!

Потом последовала церемония, из которой я практически ничего не помню. В канделябрах потрескивали и шипели свечи, горели благовония, бормотали заклинания, напевы и прочее шарлатанство. Я что-то прочел наизусть, потом прочел что-то из того, что мне подсунули. Написано это, как мне кажется, было на пергаменте из овечьей шкуры. Но с тем же успехом это мог быть ролик сортирной бумаги. Что же касается содержания, по-моему, оно было полнейшей чушью, даже если бы я ее читал на трезвую голову. Потом меня снова свели с бробдингнегской громовой чашей. Велели мне ее выпить. Я выпил.