Близнецы. Черный понедельник. Роковой вторник - Никки Френч

– Возможно.

В последнее время Рубен Мак-Гилл стал замечать, что пятьдесят минут без сигареты – это очень долго. Докурив прямо в кабинете, он сунул в рот жвачку с особо сильным запахом мяты. Впрочем, он понимал, что это лишь дань традиции: в нынешнее время окружающие улавливали запах табака, какие бы меры предосторожности ни предпринимал курильщик. А еще двадцать лет назад все было иначе, ведь тогда все, абсолютно все источало слабый запах сигаретного дыма. Впрочем, какое это имеет значение? Зачем он вообще взял жвачку, чтобы перебить запах? Ведь курение законом не запрещено…

Он вошел в приемную и увидел, что Алан Деккер уже сидит там в ожидании первого сеанса психотерапии. Рубен провел посетителя в одну из трех комнат для сеансов, которыми располагала клиника. Алан с любопытством огляделся.

– А я думал, тут будет кушетка, – заметил он. – Такая, как в кино.

– Вовсе не обязательно верить всему, что показывают в кино. Я считаю, что куда лучше сидеть напротив друг друга. Как нормальные люди.

И он жестом предложил Алану устраиваться в сером кресле с прямой и жесткой спинкой, вынуждающей пациента сидеть ровно и смотреть строго вперед. Сам Рубен сел напротив, так что их разделяло приблизительно шесть футов пространства. Достаточно, чтобы эта близость не казалась давящей, но и не так далеко, чтобы вынуждать собеседников повышать голос.

– Что вы хотите, чтобы я вам рассказал? – спросил Алан. – Я еще никогда не был у терапевта, так что…

– Просто говорите, – предложил ему Рубен. – Времени у нас достаточно.

Прошло всего лишь три минуты, может, четыре, с тех пор как Рубен выкурил сигарету. Он затушил ее о перила на лестнице пожарного выхода, хотя выкурил только чуть больше половины, и бросил окурок на бетонное покрытие двора. И теперь ему опять хотелось курить. Или, по крайней мере, он не мог перестать думать о сигаретах. Курил он не только ради того, чтобы вдохнуть дым. Таким образом он еще и отмерял время, и, кроме того, за сигарету можно уцепиться. Внезапно он понял, что не знает, куда девать руки. На подлокотники – слишком официально. На колени – слишком принужденно, это создаст впечатление, что он пытается что-то скрыть. И он стал принимать то одну позу, то другую попеременно.

В 1977 году, когда Рубен только создал свою клинику, ему исполнился лишь тридцать один год, а он уже стал одним из самых знаменитых психоаналитиков в стране. На самом деле, это походило скорее на группу единомышленников или общественное движение, чем на клинику. Он создал собственную версию психотерапии – более эклектичную и менее связанную правилами, чем большинство традиционных подходов, существовавших на тот момент. Его версия должна была изменить целое направление в науке. Его фотографии появлялись на обложках журналов. Интервью с ним печатались в газетах. Он комментировал документальные фильмы на телевидении. Писал книги с таинственными, слегка эротичными названиями («Желание и приобретенная беспомощность», «Игривость любви»). Он начинал работу в гостиной своего викторианского дома с террасой в элитном районе Примроуз-Хилл, и даже когда клиника стала организацией, финансируемой Государственной службой здравоохранения и переехала в Свисс-Коттедж, она сохранила атмосферу богемности. «Склад» был разработан в стиле модерн: архитектор решил сохранить некоторые детали старого здания (стальные брусья и стены, выложенные шероховатым лицевым кирпичом), а затем добавил массу стекла и нержавеющей стали. Однако с течением времени кое-что неизбежно изменилось. И Рубену оказалось очень тяжело признаться себе в том, что на самом деле никакой новой версии психотерапии никогда не существовало. Рубен Мак-Гилл был очень привлекательным и харизматичным человеком, и он притягивал коллег и пациентов, как религиозный деятель притягивает последователей. С годами физическая привлекательность и харизма поблекли. Выяснилось, что его терапевтические методы невозможно использовать в условиях других медицинских учреждений, а перечень психологических состояний, для которых они годились, постепенно сужался. Но «Склад» оставался успешным предприятием и пользовался уважением. Он помог отдельным людям изменить свою жизнь, но изменить весь мир, конечно, не смог.

Рубен оставался одаренным психоаналитиком, но в последние годы с ним что-то произошло. Он где-то читал, что у пилотов самолетов после десятилетий безупречной службы развивается боязнь полетов. До него доходили слухи о театральных актерах, неожиданно начинавших испытывать страх перед сценой – такой всеобъемлющий, что они больше не могли играть в театре. Слышал он и о подобном страхе у психоаналитиков, а именно – об ужасе от осознания того, что они не настоящие врачи, что они не могут предложить такие же методы исцеления, какие предлагают другие направления медицины, и что вообще психотерапия – сплошная болтовня и шаманство. Но Рубен таких чувств никогда не испытывал. Ибо что такое исцеление, в конце концов? Он знал, что он не медик, не врач, а кто-то вроде народного целителя. Он знал, что может кое в чем помочь тем, кто обращается к нему за помощью, – испытывающим боль, но не способным сказать, что же именно у них болит.

Все было намного проще, но и разочарования приносило больше. Неожиданно – или все-таки постепенно? – он обнаружил, что пациенты вгоняют его в тоску. В этом и состоит принципиальная разница между психоанализом и другими направлениями медицины. В последнем случае пациент предъявляет, а врач, соответственно, осматривает его руку, или делает рентген груди, или заглядывает под язык. Но если вы психоаналитик, вам придется выслушивать перечень симптомов снова и снова, и так будет продолжаться час за часом. На заре карьеры таких ощущений у него не возникало. Иногда Рубену казалось, что он выслушивает пример некоего исключительно чистого литературного жанра – устного жанра, который ему предстоит интерпретировать, расшифровать. Со временем он стал считать этот жанр самым ужасным в литературе: полным клише и повторений, абсолютно предсказуемым; а потом этот текст вообще перестал относиться к литературе, превратившись в поток бесформенного, бессмысленного словоблудия, и он стал давать этому потоку проплывать мимо него – как реке, как транспорту. Он словно стоял на мосту через автомагистраль и смотрел, как внизу мелькают машины, а в них сидят люди, которых он совершенно не знает и знать не желает. Они говорили, а иногда и плакали, а он кивал и думал о посторонних вещах и ждал, когда же можно будет закурить – когда до конца часа останется ровно девять минут.

– Эти мысли – словно рак, – жаловался Алан. – Понимаете, о чем я?

Повисло молчание.

– Что, простите? – переспросил Рубен.

– Я сказал: «Понимаете, о чем я?»

– В каком смысле?

– Да вы вообще меня слушали?

Снова повисло молчание. Рубен украдкой бросил взгляд на часы. Прошло двадцать пять минут сеанса. Он не помнил ничего, о чем говорил пациент, – абсолютно ничего. И задумался, какой вопрос тут можно задать.

– У вас такое чувство, что вас не слушают? Хотите поговорить об этом?

– Вот только не надо! – заявил Алан. – Вы все пропустили мимо ушей.