Странный век Фредерика Декарта - Ирина Шаманаева

– Я уже хотел тебя будить. Исполнитель приедет ровно в восемь. Только что здесь была консьержка. Она приготовила завтрак и предлагает спуститься к ней в привратницкую. Умывайся, и пойдем!

От веселого голоса Фредерика, от сознания, что его спокойствие обманчиво, оттого, что через полчаса он уедет от меня, может быть, навсегда, и появившееся между нами не кончится само собой, а насильственно порвется, но главное, оттого, что мы оба этого не хотим, у меня перехватило дыхание. Я заморгала и отвернулась.

– Клеми, – негромко, но твердо сказал он. – Потерпи немного. Ради меня.

Я кивнула.

…Навстречу судебному исполнителю и полицейскому комиссару он вышел собранный, спокойный, почти не хромая. Подхватил свой чемодан: «Я готов, господа».

– Мадам Декарт? – повернулся в мою сторону кто-то из сопровождающих.

– Да, – сказали мы одновременно. Кажется, я покраснела, хотя меня ведь действительно звали «мадам Декарт», а остальное знать им было незачем… Фредерик не изменился в лице.

– Ваша супруга едет с вами, профессор?

– Нет. Мадам Декарт остается здесь.

– Тогда прощайтесь, и поедем. Мы будем ждать на лестнице.

Полицейский комиссар метнул на меня осуждающий взгляд и вышел за судебным исполнителем. Они должны были сесть с Фредериком в поезд и сопроводить его до немецкой границы. Я хотела поехать на вокзал. Но Фредерик отказался. «Нет, Клеми. Простимся сейчас».

И когда мы обнялись, он несколько раз поцеловал мое мокрое лицо, распухшее, как подушка, – а я давно плакала, никого не стесняясь, – и уже готов был отпустить, я услышала, как он тихо, ободряюще сказал мне что-то по-немецки. В моменты самого сильного волнения он иногда сбивался на немецкий, и просто забыл, что я не знаю этого языка.

…Знаешь, Мишель, когда захлопнулась дверь подъезда и Фредерик сел вместе со своими сопровождающими в полицейский фиакр и уехал, я все стояла под фонарем и смотрела им вслед. В голове у меня стучала безумная мысль – поймать другой фиакр, помчаться на Восточный вокзал, взять билет до Страсбурга, найти Фредерика, быть с ним везде, всегда… Я не думала в тот момент ни о муже, ни о сыне. Я знала, Максимилиан с Бертраном без меня не пропадут. Мне немного жаль, что сейчас, через столько лет, я тебе открылась. Ты, конечно, давно уже взрослый, и у тебя свои дети, а все же матери такое трудно простить… Но я не могу больше держать это в себе. И раз уж ты теперь почти все знаешь, знай и то, что я прожила свою жизнь, как сумела, и была, наверное, не самой плохой женой и матерью. Но ни разу я не пожалела о том, что случилось в ту ночь Всех Святых».

* * *

Мать решилась на свой рассказ, когда уже давно не было в живых ни Фредерика, ни моего отца, и самой ей оставалось жить каких-то пару лет. Я очень ясно представляю эту картину – тусклое ноябрьское утро, фонарь, бросающий отблески на заплаканное лицо моей двадцатитрехлетней матери, на ее рыжие волосы, выбившиеся из-под шляпы. И уезжающий в неизвестность профессор Декарт – еще несколько месяцев назад европейская знаменитость, а теперь государственный преступник, лишенный французского гражданства и осужденный как шпион, – смотрел, наверное, из окна полицейского фиакра на это пятно света, в котором угадывался, менялся, таял силуэт так трогательно любимой им женщины.

– Мишель?..

Моя жена Мари-Луиза смотрит на меня обеспокоено. Я сразу понял, что случилось: пока я дремал после обеда, она заглянула в бумаги на письменном столе. О том разговоре с матерью, состоявшемся в середине двадцатых годов, незадолго до ее смерти, я никогда никому не рассказывал. Теперь она, конечно, решила, что я спятил.

– Мишель, послушай… – она подходит и касается губами моего лба. – Ты не заболел?

Смешно, но я давно не чувствовал себя так хорошо. С тех пор как по утрам я стал работать над этими воспоминаниями для вас, профессор, у меня даже пальцы стали меньше дрожать. Убери вязание, Мари-Луиза, присядь рядом, посмотри на меня. Я повторю тебе в здравом уме и трезвой памяти: все это правда, от первого до последнего слова…

Внезапно я замечаю, что произношу это вслух.

– Я не в этом сомневаюсь! – ее губы трясутся. – Ты просто не смог бы такое выдумать! (Ну, спасибо, дорогая…) Но ты молчал столько времени, а теперь взял да и вывалил наши семейные тайны совершенно незнакомому человеку, чтобы он это опубликовал! Нам с тобой немного осталось, мы потерпим, но наши дети, внуки… Каково им будет жить с этим позором? И все-таки не могу поверить, что ты, который всегда выставлял свою мать чуть ли не святой…

Я молчу. Понимаю, что она права. Когда ваша книга будет опубликована, мне еще не такое придется выслушать от дочерей. Да и сын неизвестно что скажет. Он, правда, не застал в живых своего двоюродного деда и мало общался с бабушкой с отцовской стороны (пока я был на войне, Мари-Луиза с двумя младшими детьми жила у своих родителей). Об истории нашей семьи он имеет самые общие понятия, досуг ему больше нравится проводить на футбольных матчах, а любой литературе он предпочитает детективы и шпионские романы. Но он полный тезка своего знаменитого родственника и считает, что это его кое к чему обязывает. Ну что ж, я ведь обещал вам правду и ничего, кроме правды. Для любого художника или ученого (благодаря вам я сумел почувствовать себя немного тем и немного другим!) однажды наступает момент, когда, чтобы быть хорошим художником или ученым, просто невозможно одновременно оставаться хорошим мужем, сыном, братом – ибо «враги человеку домашние его»14. Не обещаю, что смогу до конца быть бесстрастным и беспристрастным, но хотя бы попробую.

В Страсбурге Фредерик остановился только на пару недель – перевести дух, привыкнуть к своему новому положению, обдумать, что делать дальше. Задерживаться здесь надолго не хотелось. Он в принципе не планировал остаться в Германии, не хотел внимания к себе, вопросов, толков о своей мнимой шпионской деятельности, даже сочувствия не хотел. Поэтому сразу вычеркнул Потсдам, Берлин и своих родственников Картенов из списка возможных пристанищ. И тут пришло приглашение из Фрайбурга – прочитать в курсе всемирной истории период, относящийся к XVI–XVII векам. Это было почетное предложение, в нынешней ситуации он едва ли мог рассчитывать на такое.

Через месяц на рождественском обеде у ректора профессор Декарт оказался за столом рядом с женой одного из попечителей университета, банкира Фантоцци, итальянца по происхождению. Она тоже была итальянка, и звали ее, как ни удивительно, Кьяра: имя, означающее в переводе «светлая», совсем не подходило к ее жгучей южной внешности. Это была роковая встреча. Профессору Декарту было уже под сорок, но до сих пор судьба оберегала его от сильных страстей. Он считал, что, даже если родился с не самой холодной кровью, кальвинистское воспитание и полумонашеская дисциплина первых лет взрослой жизни навсегда вытравили у него способность самозабвенно увлечься женщиной. Соблазнов, правда, тоже было немного… Кьяра Фантоцци сначала не вызвала у него подозрений. Светская женщина, жена банкира, увлечена благотворительностью, – ничего, кроме легкого флирта, он от этого знакомства не ждал. И ошибся. Оно обернулось сокрушительной страстью, которая чуть его не погубила.