Арена XX - Леонид Гиршович

Как всегда в конце лета распогодилось, но седьмого августа, когда на театре вывесили триколор, еще шел дождь, проливной. Третий акт «Андре Шенье» сменился первым. Только отрубленная голова не запоет. Заведут пластинку, а это ненадолго.

Раннее райское утро, жизни кругом столько, что хоть лопатой греби – ничего не стоит. Птичий гомон устлал собою небо. Вот-вот затрещит, зажужжит, зазвенит народец средь некошеной травы по склону балки. Небосклон празднует восход солнца. Николаша залег в секрете с травинкой в зубах – как на полотне передвижника: затаился и зорко следит за расставленными силками.

Ах, попалась птичка, стой, не уйдешь из сети.

Николаша тоже ждет чьего-то часа, чьего – и сам не знает, поживем, увидим.

Ватное буханье с Волги, сопровождавшееся беженским потоком, предвещало перемену власти. Еще один предвестник – то, чего Николаша дожидался. А дожидался он зрелища «наступления смерти в предуказанный час». Веками Европа этим тешилась. Дозволили бы, тешилась и дальше. Дети и простой народ (тот же ребенок) с утра пораньше бежали на лобное место, чтоб лучше было видно. Им это не в срам. Это просвещенные классы прикрываются. Напрасно их учили: будьте как дети.

Фронт приближался. Не сегодня-завтра белые уйдут, и тогда казанским сиротам останется только уповать на заступничество святого Авраамия, их небесного покровителя. Николаша знал, что в овраге за Госпитальной слободой с вечера выкопали яму. Трофеи бывают одушевленные и неодушевленные. Ни те ни другие ни при каких условиях противнику не возвращают. Либо, отступая, набей ими карманы, либо… «Так мертвую имайте!» – кричит князь Андрей отцу, занося нож над Эммой. Сам не «ам» и другим не дам.

Николаше скоро шестнадцать, а он только и видел что казнь домашней птицы. Куриные руки скручены, топор рассекает воздух, жизнь в отсутствие головы коротка и конвульсивна. На Мясном рынке в клетках, составленных одна на другую, куры ждали своей смерти.

А этих было шестеро, тоже куриные руки скручены. Телега остановилась над откосом, и лазутчика сразу заметили. Николаша весь налился страхом, когда чех крепко взял его за ворот. Сейчас зачислят в труппу, и превратится он из безбилетника в полноправного участника представления. Что ты здесь делаешь? А ты часом не ихний?

Но офицер ограничился лишь тем, что выговорил ему, приняв за гимназистика: на медной пряжке читалось: «1-ая Имп. гимназiя». Прежде, убей – не посмел бы подпоясаться ремнем Первой гимназии.

– Ступайте отсюда, господин гимназист, это зрелище не для вас.

И тут неожиданно для себя Николаша сам взошел на подмостки, только пробовался уже на другую роль.

– Не для меня? Моего отца, первого капельмейстера казанской оперы, убили. Может быть, слышали: Иван Берг. В день тезоименитства государя он дирижировал Народным гимном. За это. Застрелили прямо в театре. Шла репетиция «Андре Шенье», мать пела Шарлотту Корде. Я был в зале. Она кинулась к отцу. Их главарь крикнул: «Унять ее!». Ее ударили прикладом по голове с такой силой, что она упала мертвая. Я все видел…

Офицер опешил. Стиснув зубы, отвернулся.

– Мы отступаем, господин Берг. Хотите с нами?

– Да, господин подъесаул.

…Их ставили по двое спиной к яме. Хорунжий дирижировал: как топором рассекал рукой воздух, одновременно командуя: «Пали!». Трое казаков и солдат в фуражке чехословака, в одинаковых позах, одинаково пригнув голову к плечу, слаженно палили – по виду в мертвецов, восставших из могил: босых, в исподнем, угасших лицом. Один вдруг опустился на колени, и ровно на столько же участливо наклонилась пара штыков. (Хотел он этим что-то сказать, или просто ноги не держали?)

Отныне «Берг» – сценическое имя Николаши. Собственное пришлось похоронить тут же, в общей могиле. Оттого жизнь стала одной большой сценой, за кулисами которой нет ничего. За кулисами люди пропадали. Выходили на станции за кипятком и не возвращались. Снаряжали экспедицию в Среднюю Азию и бесследно исчезали. Время такое, что проще всего их было числить в покойниках. Близкие отказываются верить, сопротивляются чужому здравому смыслу. Особенно родители. Но и они сдаются: время такое…

У Николая Ивановича сердце не кошкодав, не камень, оно – отцов башмак. Это не причуды наследственности. Отец до семи лет был как все. В семь заболел остеомиелитом – воспалением костного мозга. Ему прооперировали левое бедро по методу доктора Рисса, после чего левая нога стала на вершок короче и высохла. Так он сделался хромым бесом с ортопедическим копытом. Николаше немножко жалко хромого беса, небось все глаза проглядел.

А мать он видел в гробу[10]. По разрешении от бремени она, тоже росшая без матери, вскоре занедужила: сперва «заразилась хромотой» от супруга, но скоро его «обскакала», ноги отнялись. Все сокровенней входила она «в любопытство смерти», по пояс, по грудь, пока мертвой водой ее не накрыло всю. Доживать свое она была увезена к своему батюшке, который жил на пенсию, собственную и второй жены, как и он, вдовой. (С ее мужем они служили в одном полку, но в разных чинах: под Махрамом штабс-ротмистру оторвало стопу, а его высокоблагородию обе ноги до таза.) Разница в летах у супружеской четы была такая же, как у Розанова с Аполлинарией Сусловой. Василий Васильевич тоже постигал Достоевского через шлюз. Чинопочитание: способ чувственный.

Хорошо ли было матери умирать там, в отчем доме? Вопрос некорректен, хорошо умирать за Родину, а так нет. Но якобы лучше все же дома, это звериное: околеть в своей норе.

Их вызвали телеграммой: плоха, кончается. Ехать было поездом двести верст и потом от станции еще двадцать. Николаша сидел на козлах с башкиром, от которого шел непонятный запах. Местность пустая, ровная и, сколько хватало глаз, такою же оставалась. Поближе к дороге даже повеселей: жилье, изгородь, лошади пасутся, жучка. Обогнали человека с длинной доской на плече – откуда бы ей здесь взяться, должно быть, издалека нес.

Башкир сонно придерживал поводья, кивая тому, что тихонько мычал себе под нос: «Ы-ы-ы». Считается, что башкиры очень музыкальны[11].

Смерть опередила их на каких-то пару часов. На крыльце пришлось посторониться, пропуская двух женщин, выносивших гору мокрого сена на рогоже. Рожать в домашних условиях, умирать в домашних условиях. В старину и царей на сене обмывали. Смертная солома Бетховена связывается с любезным сердцу образом: гений умирает в нищете. На самом деле ему, страстотерпцу, через трубочку выпускали скапливавшуюся в брюшной полости жидкость.

Покойница лежала на столе головой к окнам, причесанная, в том же платье, что шла под венец. Две большие темные церковные свечи горели по сторонам подушки, третья в ногах. На придвинутом столике, прислоненная к чему-то задрапированному, стояла серебряная икона Божьей Матери, отблескивавшая двойным светом: дневным – и от лампады на блюдце. Дьячок раскрыл псалтырь и, зажегши свою свечу – она у него была тонкая, длинная – принялся молиться густым тягучим басом (не как тот башкир: «ы… ы… ы…»).