Арена XX - Леонид Гиршович

Николаша впервые читал «Книгу о смерти» (кого бишь там?) и все принимал в ней за чистую монету: что со смертью у человека глаза тут же превращаются в черные дырки и в межоконном простенке восстает огромная черная фигура. Ему невдомек было, что скоро вещи заживут прежней жизнью. С большого напольного зеркала между окон снимут черное покрывало. Икону вернут в божницу, драпри позади нее обернется горкой переплетенных в тома хозяйственных записей. Черные дырки на месте глаз – почерневшие монетки, которые уже завтра меновой эстафетой понесет дальше, покуда они не закатятся в щель, не упадут в речку или же переворот страницы истории не сделает их ничтожнейшими частичками металлолома – и вообще того хлама, нагромождением которого станет государство российское.

Когда смерть – избавительница от мучений, слез нет. А тем, что есть, нет веры: нет безутешного горя. «А слезы утешения?» – спросите вы.

Вечером за чаем дородная дама с благообразной по-мужски сединою – жена штабс-ротмистра и вдова подполковника – сжала своими дородными коленами пятилетнего Николашу, проговорив:

Ах, попалась птичка, стой,

Не уйдешь из сети.

Не расстанемся с тобой

Ни за что на свете… —

на что он прижался к ее груди с нарочито невинным видом.

За ночь, что дьячок бестрепетно провел с покойницей, зала наполнилась «ладаном смерти». К этому остро не хватало чего-то… церковной атмосферы с ее ладаном… И так же остро хотелось оседлать могучее колено. Было же обещано накануне, что оно не расстанется с тобой ни за что на свете. Первое в жизни разочарование такого рода. Хозяйка не изволила вновь обласкать сироту.

Розовый гроб стоял на двух табуретках вдоль стола, как судно в ожидании пассажиров. После положения в него тела гроб установили на столе, и священник стал служить первую панихиду. Все держали свечки. Затем с возгласами «Вечная память!» гроб вынесли. На ступеньках пришлось осторожно накренить. К крыльцу была приставлена крышка с посеребренным крестом. Колесницы в селе не было, и под пение «Святый Боже!» гроб поплыл на длинных полотенцах, продетых сквозь металлические ручки. Мужики несли хоругви.

Это село было основано людьми древнего благочестия, но по мере распространения тлетворных веяний цивилизации здешние места стали обживаться теми, кому для полноты счастья в родных краях «остро чего-то не хватало» – руки, ноги, а пуще всего головы, недостаток которой возмещали даровой землей. Николашиному деду возместили ею потерю стопы в Туркестане.

Тесть не любил зятя, хотя вряд ли нашлась бы лучшая партия для дочери. Все ее приданое – отсутствие физического изъяна, на что мог польститься лишь тот, кому и этого не дано. Колченогий костюмер походкой напоминал яхту, плывущую по бурным волнам. Вместе с тестем они смотрелись регатой.

Теперь вдвоем они ковыляли за гробом, а между ними шел Николаша, будущий артист жизни. Процессия прошла под аркой, по которой змеилось полууставом: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии и Аз упокою вы». И для вящей убедительности деревянный ангел трубит с кладбищенских врат. В эту ночь покойница ночует в церкви под сенью кисеи и на третий день будет предана земле. Зеленая луковка над церковью проросла золотым крестом. К белым оштукатуренным стенам примыкали нательные крестики земли: погост.

Назавтра от набившегося народу воздух сделался тусклым, как в бане. В тумане, в духоте, смешавшись с ладаном, уже хорошо знакомый запах был сугубо нестерпим. Каждый присутствовал на собственном отпевании. Близок твой загробный мир: и черти, и пламы высокие.

После обедни началось каждение вокруг гроба. Откинув полог, старичок в ризе подозвал проститься с матерью, дочерью и супругою в одном лице (сие, возможно, есть ключ к постигновению единосущия Пресвятой Троицы – ларчик-то просто открывался). Рот и нос у нее были обложены ватой до самой груди. Теперь она напоминала рождественского деда, у которого веки смежились так глубоко, будто под ними не было глазных яблок. Николашу ткнули губами в холодную руку с черными ногтями, в которую батюшка потом вложил восковой крест и записку, а на лоб приладил бумажный венчик. И еще он всю ее облил темной густой жидкостью: и лицо, и игрушечную бороду, и свадебное платье – и снова накрыл кисеей, тщательно подоткнув края. Крышку приколотили молотками. Отсюда до вырытой могилы было уже рукой подать.

От Ционскирхе до Центрального кладбища было дальше. Не сравнить, как Ты, Господи, отпущаеши раба своего там, на Каме, и здесь, на Шпрее. Там – тяжелая азиатчина, обряд, стоящий по колено в язычестве. Здесь – само благородство, сама сдержанность. У служителя Господа нашего бритое лицо, он подтянут, как всякий служащий, который желает быть на хорошем счету у начальства. Все цивилизовано, гигиена смерти, орган исполнил Аdagio religioso. И только на десерт можно себя побаловать. Звучит тихое мужское одноголосье в мажоре, в темпе «трауэрмарша»:

Ich hatt’ einen Kameraden,

Einen bessern findst Du nit[12].

И так же медленно, на первом «ганге», двинется кортеж по улицам Берлина. Полицейские на вверенных им перекрестках останавливали движение и вытягивались в струнку. С тротуаров смотрели вслед большому похоронному авто, за которым следовал выводок автомобильчиков. Кое-кто из ревнителей Священной Римской Империи Германской Нации приветствовал катафалк на римский манер. С высоты птичьего полета зрелище, надо думать, было впечатляющим, но никто не кувыркался в облаках в тот день. «Опустела без тебя земля», она же «Небо над Берлином».

То, что Берг был передовой кряквой, питало его жизнетворческое вдохновение. Формальное главенство исполнило его скорбного воодушевления. Воин, которого в Валгалле уже ждут не дождутся товарищи: по их собственному признанию, лучшего собутыльника не найдешь – еinen bessern findst Du nit; на которого юным девам, с кубками носящимся между столиками, тоже уже не терпится взглянуть; да еще учитывая, что он не какой-то там бобик, а с родословной: вон, завоевал себе призов, места нет на подушке – сей доблестный германский воин по имени Манфред фон Шписс должен был бы, конечно, покоиться на катафалке, запряженном парой белых лошадей с черными султанами. Но в таком случае последний путь авиатора, принявшего смерть через свой авион, будет усыпан конскими яблоками. Нет, на прощание запустим моторы в честь того, кто познал торжество над английской авиаматкой, кто русский трофей, привязанный за спиною, вернул со словами: «Так мертвую имайте». Решено, в Валгаллу авиатора доставит мотор. Лошади могут и понести. (Сценка, а? Вернее, огромная сцена. По Берлину во весь опор несутся лошади, в катафалке из стороны в сторону швыряет гроб. У возницы ветром унесло цилиндр с галуном, кучерские бакенбарды вразлет, глаза дико смотрят…)

Катафалк, приводимый в движение двигателем внутреннего сгорания, если вдруг куда-то помчится – уходит от погони. Кто не помнит фильмовую комедию: там в разгар сухого закона гроб, изрешеченный полицейскими пулями, пускает фонтаны виски. Берг, правда, этой комедии видеть не мог, зато помнит, как тоже в фургоне, предназначавшемся для перевозки трупов и полутрупов, несся под пулями с заведомо пустым несгораемым шкафом, за что его отблагодарили дисциплинарным судом.