1982, Жанин - Аласдар Грэй

– Ты нарочно сбил меня с толку.

И просидела потом целую вечность, нахмурившись и прижав пальцем нижнюю губу.

Затем она вздохнула и сказала:

– Ладно, давай я тебе помогу. Начнем сначала. Вспомни свое первое сексуальное возбуждение. Я, разумеется, имею в виду твое детство.

Детство! Я уже собирался сказать ей, что в детстве я ни разу не испытывал сексуального возбуждения, как вдруг вспомнил очень странное видение, посетившее меня в возрасте пяти или четырех или даже трех лет. Словно бы я был в компании мальчишек, которые катались по всей стране на плечах взрослых мужчин. Мы устроили гонки, сидя на этих мужчинах, мы подгоняли их плетками, а мне доставляло особое удовольствие заставлять своего мужчину перепрыгивать через самые большие канавы и пробираться сквозь самые колючие кусты. Не могу даже вспомнить, был ли это ночной сон, или видение среди бела дня, но чувство возбуждения от моей растущей силы, несомненно, было эротическим. Я ожидал, что это гомосексуальное откровение вызовет у Зонтаг больший интерес, нежели фантазии о детях, но она сказала только: «Эдипов комплекс. Типичная история. А теперь поведай мне самые ранние сексуальные фантазии, связанные с твоей матерью».

Я расхохотался, что немало разозлило ее. Она никак не могла взять в толк, почему выходит так, что чем логичнее она мыслит, тем смешнее выглядит в моих глазах. Она-то гордилась своими логическими способностями. Интересно, она была немкой или француженкой? Отец ее был немцем, а мать француженкой, или наоборот. Она мне рассказала, что спустя неделю после ее первой менструации мать отвела ее к доктору и поставила ей противозачаточную спираль, хотя это было незаконно. В те времена еще не было таблеток. Когда они возвращались домой от врача, мать сказала: «Теперь можешь вытворять любые глупости, какие взбредут тебе в голову».

Со стороны матери поступок вполне логичный, однако Зонтаг была в ужасе и чувствовала себя с того момента непохожей на других. Она была лет на десять меня моложе, но иногда она замолкала, и тогда я отмечал на ее лице печать одиночества и какой-то вековой усталости. К тому же не было в ней душевного тепла. Все ее разговоры с подругами сводились к лихорадочным и многословным рассуждениям о любовных историях. Они пускались в анализ мельчайших психологических и даже физиологических подробностей, однако без малейшего намека на иронию или, тем более, симпатию к объекту обсуждения. Они напоминали мужчин, рассуждающих о футболе или политике. Интересно, насколько такие беседы могли бы показаться моей матери более интересными, нежели уютная болтовня тетушек, которые никогда в жизни не сказали ничего дурного о своих мужьях и которым даже в голову не приходило, что секс может существовать не только в постелях кинозвезд? Думаю, что она слушала бы их с таким же точно молчаливым презрением.

Я оставался для Зонтаг черным ящиком, который ей иногда удавалось приоткрыть, чтобы выудить оттуда какую-нибудь сущность, обозвать ее умным словом и выбросить. Нет. Не совсем так, она выбрасывала только то, что ее утомляло. Я, в сущности, ей благодарен, ведь она стала моей Жанин. «Хорошо, купи мне эти вещи, и я надену их – специально для тебя», – сказала она. Я мечтал, чтобы она часами слонялась со мной по магазинам, обсуждая все подряд, пока наконец мы бы вместе не выбрали что-нибудь подходящее, и я бы купил ей эту вещь. Но «я не могу тратить столько времени на все эти шатания, – сказала она, – у тебя же есть мои размеры. Ты и сам прекрасно справишься».

Я прошелся по нескольким женским магазинам, испытывая при этом не меньший ужас и стыд, чем при посещении магазинов порнографической литературы. Хотел купить ей юбку из плотного материала со сквозным разрезом на кнопках, но они в тот год вышли из моды. В конце концов мне удалось отыскать магазин-ателье, в котором шили кожаную одежду на заказ, и у хозяина нашелся образец белой замшевой мини-юбки, который был лучше, чем все, виденное мною ранее, вдобавок он идеально подходил Зонтаг по размеру. Она слышит, как при каждом ее шаге на юбке расстегивается пара кнопок. «Какой сексуальный звук», – говорит чей-то голос, гадко хихикая. Я прожил эти мгновенья. Зонтаг стала для меня Жанин, за что я ей очень признателен. Вместе мы однажды разыграли очень милую сценку изнасилования. Я не причинил ей никакой боли, я вообще не причиняю боль людям, но. Мне нравится быть одновременно жестоким и ответственным за что-то. И потом, когда я лежал, совершенно опустошенный, она сказала: «Хочу тебя предупредить: не особо увлекайся этими своими фантазиями, они могут слишком скоро мне наскучить».

Честная женщина. А хотелось бы, чтобы она была больше похожа на проститутку. Готов сколько угодно заплатить Зонтаг, чтобы снова ощутить эту иллюзию АБСОЛЮТНОЙ ВЛАСТИ, которую мне никогда, никогда, никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет дать реальная жизнь. Короче, Зонтаг превратилась для меня в Жанин, но отказалась стать Роскошной.

Она отказалась стать для меня Роскошной, чьи мысли заняты только Максом. «Макс положил чемодан в мою машину, – думает она, – Макс подбросил мне все эти вещи, Макс все спланировал, Макс знает про Чарли»; от этих мыслей Роскошная впадает в состояние оцепенелого изумления и с трудом понимает, что ей там говорит голос Большой Мамочки:

– Они называют меня Мамочкой, потому что я так славно умею позаботиться о своих девочках.

Она крепко, но ласково сжимает рукой плечо Роскошной и ведет ее по выстланному коричневым ковровым покрытием коридору. В другой руке она несет чемодан. Она говорит:

– Неужели ты не рада, что тебе удалось наконец уйти от этих мужчин? Мне очень не понравилось, как они все тебя разглядывали, Жанин.

– Меня зовут Терри! – отвечает Роскошная сквозь сжатые зубы.

– Говори, говори так, – Большая Мамочка хихикает. – Это очень сексуально. Тебе идет.

– Ты ошибаешься по поводу лесбиянок, – возразила Зонтаг, когда я пересказал ей этот кусок, – мы вовсе не такие уж грубые и жестокие.

Ты сказала «мы», Зонтаг?

– Да. Больше половины моих сексуальных партнеров были женщинами. Все это не так возбуждает, как с представителями противоположного пола, но с женщинами гораздо удобнее. Впрочем, я слишком много ем и сплю, общаясь с ними, и от этого быстро толстею.

Замолчи, Зонтаг, я требую, чтобы толстая жестокая лесбиянка прикинулась полицейской и втолкнула эту туго затянутую в джинсы, туго затянутую в белую блузку роскошную сучку в комнату, и закрыла за ней дверь, и опустила ключ в бездонный карман своей холщовой юбки. Нельзя ли мне немного расстегнуть эту юбку? Да, конечно, как тебе будет угодно, пусть она будет расстегнута, так чтобы видна была внутренняя поверхность бедер, когда она стоит, широко расставив ноги, однако стараясь не слишком возбуждаться.

Комната. На модерновом гладком полу, размеченном желтыми линиями, лежат матрацы и диванные подушки. Длинный ряд зеркал на стене удваивает видимое пространство. У двери письменный стол с двумя телефонами.

– Это наш учебный плац, – говорит Большая Мамочка, подходит к столу и кладет на него чемодан. – Ты встанешь, подровняв носки по этой желтой линии, рядом с тобой встанет парочка наших крошек, а потом мы пригласим свидетеля, который скажет нам, плохая ты девочка или нет, но мы почти уверены, что плохая.