Лицо неприкосновенное - Владимир Войнович

– Это твоя винтовка? – строго спросил он с легким грузинскимакцентом.

– Моя, – пробормотал Чонкин заплетающимся языком и протянулруку к винтовке, но товарищ Сталин отстранился и сказал:

– А где старшина?

Подлетел старшина верхом на Трофимовиче. Трофимовичнетерпеливо рыл землю копытом, пытаясь сбросить с себя старшину, но тот крепкодержал его за уши.

– Товарищ старшина, – сказал Сталин, – рядовой Чонкинпокинул свой пост, потеряв при этом боевое оружие. Нашей Красной Армии такиебойцы не нужны. Я советую расстрелять товарища Чонкина.

Старшина медленно слез с Трофимовича, взял у товарищаСталина винтовку и приказал Чонкину:

– Ложись!

Чонкин лег. Под ним была пыль, топкая пыль, которая егозасасывала, лезла в рот, в уши, в глаза. Он пытался разгрести пыль руками, ждалкоманды «отставить», но команды не было, и он проваливался все глубже и глубже.Тут его затылка коснулось что-то холодное, он понял, что это ствол винтовки,что сейчас грянет выстрел…

…Он проснулся в холодном поту. Рядом с ним, прислонившись кего плечу, спала какая-то женщина, он не сразу вспомнил, кто эта женщина и какони очутились в одной постели. Только увидев свою винтовку, спокойно висевшуюна вешалке для верхней одежды, все вспомнил, соскочил на холодный пол и,наступая на завязки кальсон, кинулся к окну. За окном светало. Самолет стоял напрежнем месте, его большие нелепые крылья резко чернели на фоне просветлевшегонеба. Чонкин облегченно вздохнул и, оглянувшись, встретился с Нюриным взглядом.Нюра хотела закрыть глаза, но не успела, теперь не смотреть было глупо, асмотреть – стыдно. И стыдно было, что рука ее, пухлая, белая, голая до плеча,лежит поверх одеяла. Нюра медленно потянула руку вбок, чтобы спрятать, и приэтом улыбнулась смущенно. Чонкин тоже смутился, но, не желая этого показывать ине зная, что делать, шагнул к Нюре, взял ее руку в свою, потряс легонько исказал:

– Здравствуйте.

В то утро бабы, выгонявшие в поле скотину, видели, как издома Нюры босой и без гимнастерки вышел Чонкин. Подойдя к самолету, он долгоотвязывал его, потом разобрал часть забора, вкатил самолет в огород, а заборснова заложил жердями.

Отличительной чертой председателя Голубева была неодолимаясклонность к сомнениям. Когда жена утром спрашивала его:

– Что будешь есть – яичницу или картошку?

Он отвечал:

– Давай картошку.

Она доставала из печи чугунок с картошкой, и в эту секундуон знал совершенно определенно, что хочет яичницу. Жена запихивала чугунокобратно и шла в сени за яйцами. Возвращаясь, встречалась с виноватым взглядоммужа – он снова хотел картошку.

Иногда он даже сердился:

– Давай что-нибудь одно, не заставляй меня думать проглупости.

Право на выбор его всегда тяготило. Он невыносимо мучился,когда раздумывал, какую сегодня надеть рубашку – зеленую или синюю, какиесапоги – старые или новые. Правда, за последние двадцать с лишним лет в странебыло много сделано для того, чтобы Голубев не сомневался, но какие-то сомненияу него все-таки оставались и распространялись порой даже на такие вещи, вкоторых вообще сомневаться в то время было не принято. И не зря второйсекретарь райкома Борисов говорил иногда Голубеву:

– Ты эти свои сомнения брось. Сейчас надо работать, а несомневаться. – И еще он говорил: – Помни, за тобой ведется пристальноенаблюдение.

Впрочем, он говорил это не только Голубеву, но и многимдругим. Какое наблюдение и как именно оно ведется, Борисов не говорил, может, исам не знал.

Однажды Борисов проводил в райкоме совещание председателейколхозов по вопросам повышения удойности за текущий квартал. Колхоз Голубевазанимал среднее положение по показателям, его не хвалили и не ругали, он сидели разглядывал новый гипсовый бюст Сталина, стоявший возле окна на коричневомподцветочнике. Когда совещание кончилось и все стали расходиться, Борисовзадержал Голубева. Остановившись возле бюста вождя и машинально погладив его поголове, секретарь сказал:

– Вот что, Иван Тимофеич, парторг твой Килин говорит, что тымало внимания уделяешь наглядной агитации. В частности, не дал денег надиаграмму роста промышленного производства.

– Не дал и не дам, – твердо сказал Голубев. – Мне коровникне на что строить, а ему только диаграммы свои рисовать, трынькать колхозныеденьги.

– Что значит трынькать? – сказал секретарь. – Что значиттрынькать? Ты понимаешь, что ты говоришь?

– Я понимаю, – сказал Иван Тимофеевич. – Я все понимаю.Только жалко мне этих денег. Их в колхозе и так не хватает, не знаешь, как дырызаткнуть. А ведь вы потом сами с меня три шкуры сдерете, потому что я –председатель.

– Ты в первую очередь коммунист, а потом уже председатель. Адиаграмма – это дело большой политической важности. И мне странно видетькоммуниста, который этого недооценивает. И я еще не знаю, то, что ты говоришь,ошибка или твердое убеждение, и, если будешь дальше держаться той же позиции,мы тебя еще проверим, мы в самую душу к тебе заглянем, черт тебя подери! –Рассердившись, Борисов хлопнул Сталина по голове и затряс рукой от боли, но тутже выражение боли на его лице сменилось выражением смертельного страха.

У него сразу пересохло во рту. Он раскрыл рот и смотрел наГолубева не отрываясь, словно загипнотизированный. А тот и сам до смертиперепугался. Он хотел бы не видеть этого, но ведь видел же, видел! И что теперьделать? Сделать вид, что не заметил? А вдруг Борисов побежит каяться, тогдаон-то выкрутится, а ему, Голубеву, достанется за то, что не заявил. А еслизаявить, так ведь тоже за милую душу посадят, хотя бы за то, что видел.

У обоих была на памяти история, когда школьник стрелял вучительницу из рогатки, а попал в портрет и разбил стекло. Если бы он выбилучительнице глаз, его бы, возможно, простили по несовершеннолетию, но он ведьпопал не в глаз, а в портрет, а это уже покушение, ни больше ни меньше. И гдетеперь этот школьник, никто не знал.

Первым из положения вышел Борисов. Он суетливо вытащил изкармана металлический портсигар и, раскрыв его, сунул Голубеву. Тот заколебался– брать или не брать. Потом все же решился – взял.

– Да, так о чем мы с тобой говорили? – спросил Борисов какни в чем не бывало, но на всякий случай отходя от бюста подальше.

– О наглядной агитации, – услужливо напомнил Голубев,приходя понемногу в себя.