Волчья тропа - Даха Тараторина

Серый согнул тощую руку, демонстрируя крохотные пока бугорки мышц.

— Во! — он с гордостью ткнул пальцем в плечо. — Всех ухажёров заранее распугаю, а потом сам на тебе женюсь! Дай поцелую.

Я, хохоча, уворачивалась, а Серый знай целовал меня в нос, щёки, руки — куда попадал. Да, такой и правда поклонников распугает. Не то что бы они мне сейчас были нужны, но Любава говорила, скоро начну задумываться. Наверное, и правда начну. Мы, бабы, все одинаковы, чего уж там. Но пока что в моей жизни был настоящий друг, который в беде не бросал и которого с лихвой хватало.

— Ну что, пойдём деревенских вертихвосток мочёными яблоками закидывать? — Серый так и замер, с радостным лицом нависнув надо мной. И сразу пригрозил: а то в нос лизну!

Я заверещала, потянулась закрыться:

— Не надо в нос! Пойду, не убудет от меня!

— То-то же! — довольный Серый, наконец, отпустил подругу и впился зубами в пряник.

Сказал бы кто другой, не поверила б, но говорила я с Любавой. Эти глупые курицы задумали посиделки аккурат на Марину ночь. Мол, праздник — он праздник и есть и бояться его нечего. Намажем лица сажей, одёжу наизнанку вывернем — вот тебе и оберег от нечисти[xii]. Ой, зря они эдакую глупость удумали. Я было побежала жаловаться маме: мудрая Настасья Гавриловна должна остановить безобразие. Но поддержки не дождалась. Женщина лишь сетовала, что сама старовата для вечерин, а услышав, что я тоже подумывала пойти, чуть не выгнала нас из дому раньше условленного срока.

Любава, обрадованная тем, что невдалая младшая сестра наконец поняла женское счастье и соизволила пойти его искать среди знакомых и не очень парней, разодела меня, как скомороха. Вместо любимых удобных штанов вручила свой старый сарафан («От сердца отрываю!», — ага, конечно. Небось уже приметила на ярмарке новый, а этот яркий да крепко сшитый — носи не хочу. Вот и догадалась его младшенькой подарить, а себе истребовать ещё один взамен). Из-под зелёного подола залихватски выглядывали старенькие сапоги, в которых я бегала на рыбалку. После широких грубых льняных рубах тонкая ткань, обрисовывающая места, которые я привыкла прятать, казалась невесомой. А Любава ещё и растрепала мне волосы, обычно туго заплетённые в короткую пока, не чета сестриной, косичку, — чтобы не мешали. Волосы с непривычки лезли в глаза и рот, норовили зацепиться за каждый гвоздь. Ну что за чучело?!

— Красавица! — восторженно ахнула сестра. — Хоть сейчас замуж!

— Или хоть сейчас в домовину, — хмуро поддакнула я, пытаясь хоть как-то сплести и усмирить пушащиеся непослушные волосы, за что тут же получила по рукам.

— Не дёргай. Так хорошо. Ох и повезёт сегодня кому-то тебя за руку держать!

Я со злорадством вспомнила обещание Серого гонять от меня пришлых молодцев. Это он хорошо придумал. И мочёных яблок надо побольше взять.

Посиделки задумали в избе деда Нафани — большого любителя браги, которую гнал наш папа. Потому старик и не был против толпы молодёжи под своей крышей: сам загодя перебрался под нашу и методично уничтожал запасы горячительного на пару с хозяином дома. Любава в благодарность за подкуп старика обещала до весны безропотно мыть посуду.

— Ну ничего себе! — ахнули от порога.

Серый, оказывается, уже с десяток частей мялся у двери, успев четыре раза отказаться от предложенной кружки с брагой, причём в последний раз под предлогом смертельной болезни, что ничуть не убавило охоты пирующим.

— Ты это! — папа поднял палец вверх, привлекая внимание. — Какие, ик, у тебя планы на мою дочь?

— На которую? — хихикнул Серый.

— На эт-ту… — папа перевёл палец в сторону своих кровиночек и попытался сфокусировать его сначала на мне, потом хотя бы на одной из дочерей, а потом и вовсе хоть на чём-нибудь. Палец предательски подрагивал. Мирослав Фёдорович недоумённо посмотрел на него, махнул рукой и закончил: — А хоть на какую!

— Влюбиться, жениться, завести десяток детей, помереть в окружении неблагодарных внуков в один день!

Я погрозила Серому кулаком, понимая, что навряд добегу до него достаточно быстро, чтобы успеть заткнуть.

— Мне эт-т-тот малец по нраву! — расплылся папа в улыбке.

— Детки, не шалите! — строго наказала мама, сделав перерыв в заламывании рук и плаче по повзрослевшим дочерям. — И идите уже, а то папа мне медовухи вообще не оставит, а при вас пить несолидно.

Серый приоткрыл дверь, пропуская нас с Любавой. Я не удержалась — пнула его, как только вышли на крыльцо, за что тут же получила шлепок по попе.

— Ну пошли что ли ваши посиделки сидеть, — мальчишка весело сбежал по крыльцу. Я спустилась осторожно, стараясь не наступить на треклятый подол, бывший мне длинным на целую ладонь.

— Яблоки взял? — прошипела я.

— Какие яблоки?

— Моченые. Забыл, зачем идём?

— А, успеется, — отмахнулся парень, — зато хороша ты как! Весь вечер придётся с тебя глаз не сводить.

Я нудела, ругалась и путалась в складках сарафана, из-за чего злилась ещё больше. Но радости Серого, казалось, ничем не унять — сиял как новенькая серебряная монета. Никак каверзу какую задумал, а со мной не делится.

Деда Нафаню выпроводить из дома было легче лёгкого: хлебом не корми, дай сбежать от сварливой жены. Нашёлся бы предлог. А вот его благоверная Бояна, боевая бабка, подстать имени, оказалась не так проста. Вредная старуха наотрез отказалась ехать к родственникам или идти в гости, несмотря на богатые «благодарности» предложенные каждой из заинтересованных семей. Даже новенький вышитый платок, проданный втридорога проезжим купцом нашему голове, не переубедил склочницу. А платок, надо сказать, был ладный: лёгкий, гладкий… Гринька даже как-то стащил его у папы из сундука — на спор показать, что проходит в колечко. Голова тогда, приметив незапертый ларь с добром, решил, что его ограбили. Платок то, пусть ему. Но воришку сыскать надобно. Не дело. Голова носился с топором по Выселкам и в каждом дворе требовал выдать ему обидчика. Завидев отца в гневе, Гринька не пожелал идти с повинной и бросил добычу через забор, прямо в свиное корыто. Ценность, конечно, была выстирана и выглажена, но стойкий дух хлева выветриваться не желал, и сей подарок владелец уже не раз пытался сбыть с рук. Но дарить абы кому было жалко, а не абы кто вежливо отказывался. Отказалась и Бояна. Возопив, что она свою волю ни за какие ковриги не продаст, предложи цену хоть сам Чернобог (а она и с ним вздумала бы торговаться), захлопнула дверь прямо перед носом просителей. Впрочем, уже на следующее утро передумала. И согласилась пустить молодёжь вечерять к себе, но при одном условии: дабы беспутники ничего не натворили, она останется следить за посиделками. Я так думаю, что, как всякая любительница сплетен, старуха смекнула, что, оставшись, услышит много интересного. Будет потом, о чём с кумушками у колодца спорить.

Звание главной деревенской сплетницы постепенно переходило к более молодой и шустрой Глаше, а обычная нелюдимость последней даже прибавляла новостям веса. Бояна такого кощунства допустить не могла и, за неимением правдивых слухов, приходилось выдумывать. В прошлом месяце бабки, помнится, всё балакали[xiii], скинула Любава дитё до родов, али принесла в подоле, да и в реке утопила. Порешили, что скинула. В том же, что сестра вообще была на сносях, никто даже не усомнился. А на сунувшуюся было оборонить свою честь Любку зашикали, мол, не лезь, куда не просят, нам лучше знать. Ишь, какая выискалась! Старшим перечит! Любава тогда седмицу ходила неприкаянная, всё боялась, до матери дойдёт. Ну как поверит? И сотню раз уже себя укорила за то, что вздумала рассказать бабе Софе, кто летом покрал у неё свисающие через забор сливы (Бояна, конечно, божилась всеми богами, что ни единого плода в глаза не видела, прикрывая от соседки фартуком корытце со сладкими ягодами). Позже выяснилось, маме радостную весть сплетницы принесли загодя — как не порадовать старую женщину?! Та лишь плечами пожала, да и ушла. Чего дурачьё слушать? Тому и нас с сестрой тут же научила.