Чистота - Эндрю Миллер

Она останавливается у креста проповедника, столпа из камня и железа, где некогда человек с безумным взором научился говорить с толпой. У его подножия растет кустик лунника с круглыми плоскими стручками, сияющими на солнце, словно монеты. Наклонившись, она срывает несколько стручков, отщипывает засохшие стебли и кладет стручки в свою корзину. Больше здесь почти ничего не растет. Земля изнемогла от работы. Правда, ее дед, вот уже пятьдесят лет служащий в церкви пономарем, рассказывал, что, когда он впервые оказался в этом месте, кладбище весной напоминало цветущий луг, а во времена его предшественника и пастор, и местные жители пасли здесь скот и косили на сено траву.

Она поднимает курицу. Поворачивает ее головой вниз, и та сразу же вновь впадает в оцепенение. Девушка идет по тропинке, держась самой кромки громадной церковной тени. Замешкавшись, прислушивается к городу за стеной, Парижу, к его утренним хлопотам, слышит гогот гусей в рыночных клетях, голос продавщицы креветок, нараспев зазывающей покупателей, младенцев, плачущих в доме кормилицы на Рю-де-ля-Ферроннери…

Еще маленькой – ей было девять, когда здесь погребли последнего усопшего, – она знала и звуки кладбища. «Тук-тук» каменщика, размеренные удары лопаты, колокольный звон. Теперь вокруг тишина – ибо какой шум могут производить девушка и старик? – если, конечно, ее не нарушит какой-нибудь непрошеный гость из тех, что забираются сюда ночью, перемахнув через стену. Два года назад зимой на рассвете произошла дуэль в углу той части кладбища, что выходит на Рю-де-ля-Ленжери. Из дома они с дедушкой ясно слышали звуки – отрывистое звяканье оружия и крики, положившие конец поединку. Дедушка подождал, пока совсем рассвело, и только тогда вышел. От дуэлянтов остались лишь примятая трава и оторванный кусок рубахи. Весь в крови.

А еще сюда приходят любовники: она видела почти все, чем они занимаются. Как раз в этом августе под подернутой дымкой желтой луной она наблюдала за юношей – судя по фигуре, одним из носильщиков – и девушкой, хорошенькой, как королева эльфов, и не старше ее самой. Когда парень делал это с девушкой, та мяукала, точно кошка. И они делали это не один, а три или четыре раза, прервавшись лишь, чтобы посмотреть на луну и выпить вина из бутылки, которую принесли с собою и которую она отыскала на следующий день. Бутылка стояла, прислоненная к могиле Пейронов, послужившей парочке постелью. В ней оставалось чуть-чуть вина, и Жанна, сделав глоток, почувствовала, как капли покатились по горлу. Потом она спрятала бутылку в ямку под надгробием.

Иногда – редко – она видит старого настоятеля в очках, похожего на большую бескрылую летучую мышь, что появляется лишь в сумерках. А иногда – рыжего музыканта, который выходит облегчиться, а когда встречает ее, всегда машет рукой. Жанне хотелось бы поближе посмотреть на его руки. Должно быть, они особенные, ведь только особенные пальцы могут производить такие звуки, такую музыку, которая раз или два в месяц просачивается сквозь черные стены церкви и заставляет ее сердце учащенно биться.

Перед домом она подставляет лицо осеннему солнцу, чтобы оно поделилось с ней своим теплом, потом, возрожденная и обласканная его прикосновением, входит внутрь. Дедушка на кухне. Приподняв, она протягивает ему курицу, чтобы он мог пощупать перья. Дед одобрительно мычит в ответ, затем указывает подбородком на комнату рядом с кухней, кабинет пономаря, побеленный, с узким арочным окном, где на провисших полках выстроилось в ряд невесть сколько церковных книг, покрытых пылью, мышиным пометом, невероятными разводами от сырости, похожими на мраморные прожилки. У письменного стола стоит человек, а перед ним лежит открытая книга. Он смотрит в нее внимательно, переворачивает страницу, прижимает к лицу какой-то лоскут, закрывает глаза и глубоко вдыхает, потом убирает лоскут в карман. Пальто его расстегнуто, и под ним она видит часть костюма, зеленого, точно сердцевина кустика салата.

Курица кудахчет. Человек оборачивается к кухне. Кивает девушке. И когда она ничего не отвечает, называет себя.

– Просматриваю записи, – поясняет он.

– Вижу, – отвечает она.

Снова кивнув, он возвращается к книге.

– Мы можем предложить вам вина, месье, – говорит она, – и есть немного кофе.

Он снова прикладывает к лицу лоскут и трясет головой. Лоскут смочен духами, запах которых кажется ей оскорбительно резким. Дедушка выносит курицу во двор.

– Вы чужестранец? – спрашивает она.

– Я из Нормандии, – отвечает он.

Он проводит пальцем по аккуратно выведенной чернилами колонке фамилий. Осенью 1610 года один за другим упокоились несколько членов семейства Фласелей. Семеро меньше чем за месяц.

– Я так и подумала, – говорит она.

– Почему?

– Я вас раньше не видела.

– Разве ты знаешь всех в Париже?

– В нашем квартале, – уточняет она.

– А знаешь семейство Фласелей?

– Нет, – отвечает она, – Фласелей здесь нет.

– Когда-то были, – говорит он.

Закрыв том, он подходит к ней. Со двора доносится бешеное кудахтанье, которое вдруг резко обрывается.

– Ты Жанна? – спрашивает он.

– Да, – отвечает она, улыбнувшись напевности его голоса.

– Твой дедушка сказал, что ты покажешь мне кладбище. Что ты знаешь, где находятся рвы.

– Рвы?

– Общие могилы.

– Да везде, – говорит она.

– Но ты можешь их показать?

Она пожимает плечами.

– Если хотите.

В дом входит старик с куриной головой в одной руке и слабо дергающимся туловищем в другой. Капли крови, словно зерна, падают на каменный пол кухни.

Они начинают с южной части кладбища, с галереи из почерневших камней, примыкающей к Рю-де-ля-Ферроннери, точнее, с арочных проходов галереи, некоторые из них перекрыты ржавыми воротами в человеческий рост, а некоторые открыты. Над арками – сразу заметные любому посетителю кладбища – расположены склепы, там, за железными решетками, виднеются кости, кое-где ставшие такими же черными, как и окружающие их камни.

Минуту поколебавшись, Жан-Батист ступает под своды одной из арок. На камнях под ногами надпись. Наклонившись, он проводит кончиком пальца по буквам. Анри такой-то, погиб, и его сын тоже, любимому такому-то, супруга такого-то, усопший, благочестивый, быстротечная, милосердный, плоть, вечность, тысяча четыреста какой-то год.

Выпрямившись, он делает несколько шагов по галерее. Свет падает как-то странно – кое-что можно различить отчетливо, а кое-что неразличимо вовсе. Виден каменный цветочный узор и каменная женщина, закрывающая лицо каменной вуалью. Узкие ступеньки, вероятно, ведут наверх, к склепам. Его башмак ударяется о кусок кладки, и за этим звуком немедленно слышится, как совсем рядом кто-то живой, но невидимый, быстро удирает прочь. Повернувшись, Жан-Батист спешит назад, на открытое место.