Авантюрист - Сергей Шведов

— Впечатляет, — сказал я. — Умопомрачительный ко-нтраст.

— Думаете?

— Уверен. Телевидение не пробовали приглашать? Они такие картинки любят. А название для передачи, что-нибудь вроде «Бедность не порок» или еще лучше и в духе времени «Порок и бедность».

— Последнее название мне нравится больше. А ты кто такой?

— Граф. Сиятельное лицо. Из бывших и недобитых. Поклонник истинных талантов. Спонсор. Меценат.

— Где-то я тебя видел, — задумчиво сказал человек в смокинге.

— Я приходил к вам с Наташей. Вы, правда, были тогда не совсем в форме.

— Эта стерва мне не заплатила, — посмурнел лицом художник.

— Не заплатила или вы запамятовали? — уточнил я. — Творческим личностям свойственна рассеянность.

— Не помню, — честно признался бедный художник. — Но то, что она ведьма, это точно. К тому же аферистка.

— Это я знаю. Меня она нагрела очень крупно. Вместо очень изящной золотой вещи подсунула ее бронзовую копию. Вот, взгляните.

— Это не бронза. Сплав. Здесь важно, что по цвету от золота сразу не отличить. Понял, мент?

У Лабуха было очень бледное лицо, что при рыжей шевелюре особенно впечатляло. Хотя я далеко не уверен, что это естественный цвет волос. Мне кажется, что родился он все-таки шатеном, может, даже брюнетом. И на заре туманной юности, скорее всего, пленял девушек красотой. Сейчас ему было где-то под сорок, и разгульная жизнь не прошла для него даром. Кроме всего прочего, он и сейчас был пьян, это особенно было заметно по тяжелому и мутному взгляду. Сидел он напряженно, словно боялся при первом же неосторожном движении рухнуть на откровенно грязный пол, но языком орудовал на удивление легко. Меня смущал пистолет, который он держал в руке, целя при этом мне в лоб.

— Я не мент, — поправил я художника. — По-моему, я даже представился. Могу повторить: граф Строганов. Вы, возможно, слышали мою фамилию либо от Чуева, либо от Наташи. Кстати, зачем вам пистолет?

— Хотел застрелиться, а что?

— Застрелившийся художник — это слишком по-мещански. Ну что это за смерть, в самом деле! Вы были знакомы с Каблуковым?

— Допустим.

— Позавчера ночью он был убит канделябром во время карточной игры. Каково! Вот смерть, достойная истинного игрока и джентльмена.

— Каблук не джентльмен, — чуть скривил бледные губы Лабух.

— Зато как умер! Какие заголовки в газетах!

— Плевать я хотел на газеты.

— Согласен. Искусство ради искусства. А вам не кажется, что смерть художника не может быть обыденной? Лабух застрелился — какая пошлость!

— А если Лабух сначала пристрелил одного сукина сына, а потом застрелился сам?

— Еще пошлее. Подумают, что вы застрелили человека и испугались ответственности, а потому наложили на себя руки.

Самое скверное, что этот пьяный придурок действительно мог выстрелить в любой момент. А с такого расстояния очень трудно не попасть даже в стельку пьяному человеку. Конечно, я мог попытаться выбить у него из рук пистолет, но это был слишком рискованный шаг, поскольку Лабух напряженно следил за каждым моим движением. Мои попытки воззвать к его тщеславию оказались безуспешными. Этот человек был уже так далеко за гранью нормы, что реальная кипящая за стенами его однокомнатной квартиры жизнь потеряла для него всякую ценность.

— Мне наплевать, что обо мне подумают, и тем более наплевать, что о моей смерти напишут в газетах.

— Прискорбно. Однако есть еще самооценка художника. Я, представьте себе, всегда считал, что у истинного таланта и смерть должна быть особенной.

— Ты кто такой? — Пистолет в руке Лабуха опасно дернулся.

— Если вам трудно запомнить мою фамилию, то можете называть меня Мефистофелем. Я не обижусь. Вам нужна моя смерть, Лабух, а мне нужна ваша душа.

— Кто из нас сумасшедший? — задал художник вполне здравый вопрос.

— А для вас это имеет принципиальное значение? Я вам предлагаю сделку. Пять тысяч долларов вас устроит? Или ваша душа стоит дороже?

— Моя душа не продается. Слышишь ты, Мефистофель!

— Если душу нельзя купить, то ее можно выиграть в карты. У вас карты есть, Лабух?

На его опухшем от алкоголя лице медленно проступало удивление. Мне даже показалось, что за время нашего довольно продолжительного разговора он слегка протрезвел. Впрочем, это была относительная трезвость, пока что не сулившая мне отпущения грехов. А карты у Лабуха были. Почти новая колода лежала на подоконнике, и я, осторожно ступая, дабы не навлечь на себя гнев партнера по смертельной игре, прошел к окну. Этаж был четвертый, окно, несмотря на духоту, надежно закрыто. Можно было, конечно, вынести стекло, но по моим расчетам мне не хватило бы на это времени. Я спиной чувствовал ствол Лабухова пистолета. К тому же даже относительно удачное приземление на асфальт не спасло бы меня от переломов. Оставалось играть. Играть в карты мне было не впервой, но, пожалуй, в первый раз ставкой в игре была моя жизнь. Во всяком случае, здоровье, ибо я уже готов был, если ситуация станет критической, попытаться применить против психа физическую силу. Пока что Лабуха мое предложение заинтересовало. Тщеславие художника все-таки взяло верх над алкогольным психозом. Перекинуться в картишки с Мефистофелем, пусть и липовым, на пороге вечности, это как нельзя более льстит самолюбию истинного таланта.

— Сдаешь по три карты, — хрипло сказал Лабух. — Попробуешь передернуть — стреляю без предупреждения. Если у обоих перебор — через секунду будем покойниками. При равенстве очков — банкирское твое. Как видишь, я благороден.

— Странное представление о благородстве: у вас, Лабух, два шанса против моего одного.

— Я поставил на кон бессмертную душу, а ты всего лишь жизнь, все справедливо, граф Феликс, именующий себя Мефистофелем.

Прямо скажем, логика Лабухова заявления хромала на обе хилые кривые ножки, но у моего оппонента в руках был железный аргумент, который в любую секунду мог склонить чашу весов в его пользу.

— Близко не подходи, — предупредил Лабух, заметив мое движение в его сторону. — Мои карты бросай прямо на пол, картинкой вверх. Мне скрывать нечего, я играю в открытую.

Я опустился на одно колено метрах в трех от Лабуха. С такой позиции мне удобнее всего будет совершить свой, возможно, самый последний в жизни прыжок. Лабух тоже напружинился. В доселе мутных его глазах зажегся желтоватый огонек. Ситуация, конечно, потрясала идиотизмом, но мне она почему-то почти что нравилась. Во всяком случае, я почувствовал азарт игрока, бросившего все на последнюю ставку. По-моему, нечто подобное испытывал и Лабух. Первой к его ногам прилетела семерка треф. Впрочем, масть в нашей игре значения не имела. Второй была семерка червей. Лабух перевел на меня наполненные диким весельем глаза:

— Еще одна семерка, граф, и я стреляю без предупреждения. Можешь не сомневаться.