Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

из виду, – Сметанка и Сахарок были стремительными, красивыми и энергичными животными, и владельцы регулярно тренировали их, когда мальчики уезжали в школу. Однажды гувернер разозлил братьев, заставив изрядно попотеть над ежедневными десятью строками из Вергилия – и это во время каникул! В отместку они в первые же несколько минут верховой прогулки оторвались от него на крутом повороте за мостом, пустив пони легким галопом вверх по холму. Сметанка и Сахарок были не только быстроногими, словно балетные танцоры, но и понимали все команды. Так что мальчикам удалось спешиться, увести пони с дороги, взобраться с ними по лесистой круче и заставить их стоять молча, пока по дороге внизу медленной рысью скакал гувернер, окликая своих подопечных по именам.

Я видела миниатюры с изображениями отца и его брата в том возрасте, они были очень красивы: оливковая кожа, горящие светлые глаза с длинными ресницами, темные волосы с золотистым отливом – они выглядели так, словно неудачи никогда не настигнут их. Отношения между людьми по сути своей несовершенны. Даже будь папа лучшим из отцов, мне этого не хватило бы, чтобы им насытиться, узнать его полностью. Всегда существовала слепая зона, недоступная мне, – потерянное время, когда я еще не родилась, а папа уже существовал. Я не могла расти вместе с ним, не могла встать рядом с ним и его братом на колени в красную буковую листву, беззвучно смеяться, уткнувшись в шелковистые шеи пони, которые припали к земле и тяжело дышали, не могла видеть те тонкие серебристые стволы деревьев над ними, что тянулись ввысь, в синюю октябрьскую дымку.

Когда копыта Султана процокали мимо, мальчики рассмеялись в голос и повели пони на вершину, где обнаружили гористую местность, которую прежде никогда не видали. Перед ними были ворота, и, войдя внутрь, они оказались на какой-то ферме. Пожилая женщина в домашнем чепце распахнула окно и, окликнув их по именам, велела привязать пони во дворе и пригласила на свадебный пир. То была ферма под названием Пинчбэк-холл, и дочь фермера выходила замуж за молочника из Лондона. Мальчики послушались, вошли в один из сараев и увидели длинный стол, ломившийся от еды, за которым обычные люди сидели рядом со сказочными героями: мужчинами в суконных костюмах необыкновенного фасона и женщинами в высоких шляпах и клетчатых шалях. Дело в том, что жених, подобно большинству тогдашних лондонских молочников, был валлийцем. Папу настолько заворожили эти чудесные люди и еда, что он совершенно не запомнил молодоженов. Угощения казались проще и внушительнее, чем изысканные кушанья на столе его овдовевшей матери и пряные блюда, любимые бабушкой Уиллоуби, которая провела большую часть жизни в Индии. На тарелках лежали громадные куски мраморной говядины с широкими прожилками жира, свинина с восхитительными хрустящими, блестящими шкварками, огромные скрученные языки, пироги с золотистой корочкой, сверкающие, словно сокровища, студни, воздушные силлабабы[10], кувшины с густыми сливками, большие, словно жернова, сыры забытых сегодня сортов. Вокруг царило веселье: гости смеялись громче, чем казалось возможным, позднее мальчики пытались повторить этот смех в конюшне. А после того как все насытились, пришло время песен. Поющие суррейцы представляли собой комичное зрелище – все, кроме одной юной, плоскогрудой, большеглазой девушки с костлявым тельцем, чей голос был сильным, томным и звучным.

– Интересно, что стало с ней потом, – сказал папа и на минуту задумчиво умолк.

Затем гости из Уэльса встали навытяжку, точно солдаты, и запели – голоса их гремели подобно морю, ветру и водопадам. Кто-то спросил мальчиков, умеют ли они петь. Мой отец не умел, он с раннего детства боялся, что если займется музыкой, то превратится в женщину. Но Ричард Куин любил петь и без стеснения затянул гимн «Я знаю, жив Искупитель мой», которому его научила тетя Флоренс еще до того, как разбила сердца своих родных, покинув Низкую церковь – подобно всем англо-ирландцам, родственники отца являлись ярыми приверженцами Низкой церкви – и вступив в женский орден мисс Селлон в Плимуте. У Ричарда Куина был красивый голос, а сам он, разумеется, был необыкновенно красивым ребенком. Гости за столом утирали слезы. Он собирался спеть еще, как вдруг в сарай с криками вбежал какой-то паренек, и все высыпали во двор в тот самый миг, когда по нему пронеслась красно-бурая вспышка, взметнув стаю кудахтающих кур.

– Наверное, славно быть лисом, – мечтательно сказал папа. – Быть лисом, убивать несчастных созданий и в конце концов стать жертвой охотника.

– Славно? – в изумлении переспросила мама.

– Да, в некотором смысле, – ответил папа и продолжил свой рассказ.

Потом раздался звук рожков, люди бросились открывать ворота по обе стороны двора, и через них тут же белой волной промчалась свора лающих гончих. Затем послышался стук копыт, все громче и громче, пока не грянул благородным громом, и за воротами пролетели вспотевшие мужчины в розовых одеяниях верхом на вспотевших гунтерах[11]; лошади так уверенно и быстро мчались по дороге, огибающей двор, что всадники не смогли повернуть их и пронеслись мимо открытых ворот, оборачиваясь на всех с остекленевшими от скорости глазами. Папе и Ричарду Куину показалось странным и слегка пугающим, что гости во дворе затряслись от раскатистого хохота, наблюдая, как охотники упустили и лиса, и свору. Но те считали, что мелкопоместным дворянам небольшая неудача была только на пользу.

Все возвращались в сарай к песням и выпивке, когда на дороге появился еще один всадник; конь под ним неуклюже покачивался взад-вперед, словно лошадка-качалка. Это был Султан. Мальчики с криком побежали вперед, легко остановили его и обнаружили своего гувернера неспособным спешиться. Он продолжал сидеть в седле с закрытыми глазами, повторяя: «Je meurs[12], je meurs, je meurs». Когда бедняга объезжал лесные дороги в поисках своих подопечных, его путь пересекла кавалькада охотников, и Султан, внезапно вспомнив молодость, присоединился к гону. И не было для него преград, он преодолел несколько изгородей и канаву с водой. Неудивительно, что француз-гувернер, никогда прежде не охотившийся, не мог произнести ничего, кроме «Je meurs, je meurs, je meurs». Но все обошлось: работники фермы, вдоволь посмеявшись над охотником-французом, накормили его до отвала и напоили с кувшинов, пока он тоже не запел. Он исполнил им «Марсельезу» и Ça ira[13], и на припеве валлийцы стройным хором подпевали «ла-ла-ла».

На этом папа внезапно вернулся из прошлого. Рассказ прервался. Мы поняли, что ему грустно, и отошли. Он прохаживался по конюшне, напевая «Марсельезу», незаметно превратившуюся в «Зеленый плащ»[14] – единственную мелодию, которую он исполнял уверенно, – и подпинывал носком изношенного ботинка свидетельства упадка, такие как проржавевшее ведро без дна и березовую метлу из нескольких прутиков, но не пытался навести порядок. Он вечно делал что-то такое, что свидетельствовало об острой, но бездеятельной брезгливости. Мы не заметили, как он исчез, а потом мама нашла его в комнатке, на стене которой висели три седла, наполовину покрытые голубовато-зеленой плесенью.

Мама взяла его под локоть.

– Как чудесно тебе будет в этой газете, – сказала она. – Там работают такие любезные люди. Во второй половине дня нам пришлют человека, который соберет кровати. А жена управляющего нашла нам служанку.

Отец ничего не ответил. Он бывал не только добрым, но и неблагодарным.

– Если дела пойдут хорошо, то многое может измениться. Дети… – храбро продолжила мама после паузы голосом, звенящим от надежды, которую тут же приглушила, поскольку помнила слишком много разочарований, – …дети могли бы завести пони. Тебе бы это пришлось по душе.

Отец не ответил.

– Таких же, как Сметанка и Сахарок, – добавила она с мягкой настойчивостью.

Папа указал на зацветшие седла.

– Плесень отлично заживляет порезы, – проговорил он.

– Что? – воскликнула мама.

– Да, – сказал отец. – Дома в седельной комнате было похожее старое седло, и, когда кто-то из мальчиков резался, конюх Микки Макгуайр отводил нас туда и втирал плесень глубоко в порез, после чего он заживал на глазах.

До открытия пенициллина оставалось полвека, и мама лишь нетерпеливо вздохнула и отвернулась.

– Дети, дети! – позвала она. – Пора обедать, а потом мы должны найти бедняжке Ричарду Куину