Дети Шахразады - Антонина Глазунова

Она даже не успела раздеться – он содрал с нее и рубашку, и джинсы, и еще кучу нижнего белья, и оно разлетелось по всему номеру, как белые птицы радости. Единственное, что она распутала сама, – это девичий душный платок, и обняла этим платком его широкую мускулистую спину, пока он, стоя на коленях, целовал смуглый, чуть выпирающий пупок и темную полоску кожи, идущую вниз, от пупка к темному шелковистому треугольнику. На секунду в голове мелькнула паническая мысль, что ее тело не подготовлено для брачной ночи, не умащено благовониями, не удалены лишние волосы, не… Но это была последняя разумная мысль, ибо громадный фаллос осторожно, медленными толчками входивший в нее, заполнил все ее существо…

Резкая кинжальная боль пронзила тело и заставила ее закричать, но он, не останавливаясь, входил все глубже и глубже, в самые недра ее тела, наполняя его собой, и боль прошла, сменившись никогда не испытанным наслаждением. Сладкие желанные губы целовали ее, не пропуская ни единой клеточки тела, усы призывно щекотали кожу, сильные руки сжимали налившиеся как мячи груди, и вся она была внутри его крепкого красивого тела – удивительно прохладного в этой жаре. Жар сжигал ее изнутри, возлюбленный непостижимым образом был и внутри и снаружи, обволакивал ее целиком, и она потеряла сознание от счастья, что это свершилось.

Ее тело было гибким и сильным, как у кошки. Гладкая, смуглая, почти коричневая кожа, удивительно нежная и бархатистая, как у младенца… Круглые налитые груди с почти черными сосками, мгновенно затвердевшими, словно на холодном ветру, пронзающими его руки. Длинные вороные волосы, плащом окутывающие узкую подвижную спину до упругой выпуклой попки, в которую он вцепился дрожащими от вожделения пальцами и от которой уже не мог оторваться…

Нежные розово-коричневые губки открылись, как цветок под лучами солнца, и он поразился, какая она маленькая – казалось, не пропустит и мизинца! Но он стал осторожно входить в нее, и юные ткани послушно разошлись, жадно вбирая его плоть, впитывая ее, как истосковавшаяся почва пустыни впитывает в себя вожделенную влагу – всю, без остатка. На мгновение показалось, что вот он – конец! – но тут же яростный толчок сокрушил тонкую перегородку, и головокружительный полет вглубь, в самые непостижимые недра заставил забыть об окружающем мире.

Он застонал от наслаждения – впервые за много лет!

Он забыл обо всем. О том, что она – девственница, и ей, наверное, больно. О том, что она неопытна, и нужно быть предельно осторожным, чтобы не напугать ее. О том, что они первый раз вместе, и он должен быть чутким и внимательным, чтобы дать ей максимум наслаждения, что он должен изучить ее эрогенные зоны, ее темперамент, ее выносливость… Он забыл обо всем, как глупый юнец, наконец-то дорвавшийся до запретного плода. Он знал и был абсолютно уверен только в одном: они – единое целое, и наслаждение, испытанное им, – ее наслаждение. Единые чувства. Единое тело. Единый мир. Во веки веков!

Он отвез ее обратно в Беер-Шеву, к ее подруге. Он остался на стоянке под домом и видел, как через полчаса приехал ее мрачный полусонный брат и забрал домой утомившуюся студентку – еле стоящую на ногах от напряженных занятий. «Кайс!» Слава Аллаху, обошлось.

Весь следующий день он сидел в университетской столовке – за крайним столиком, как они условились, и ждал. Приходили знакомые студенты, преподаватели – здоровались, расспрашивали о новостях, приглашали зайти на кафедру. Он благодарил, отвечал на вопросы, но не двигался с места. Он ждал. Забегали продавщицы из соседнего книжного магазина, поздороваться и поглазеть на красавчика профессора. Он механически улыбался, жал протянутые ручки, ждал. Его выгнали, потому что готовился какой-то симпозиум и в столовке расставляли и накрывали столы, он прислонился к наружной двери и ждал.

Она не пришла. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Тогда он решился на отчаянный поступок и поехал в музей бедуинской культуры, рискуя встретиться с прилипалой Рахилью. Но там не было ее возлюбленной, и никто не знал, где можно ее найти.

Однажды ночью она пришла к нему. Сама. Он вернулся из гостиничного ресторана после позднего ужина, открыл номер и, еще не заходя внутрь, понял, что кто-то ждет его. Не зажигая свет, крадучись, он прошел в комнату и увидел ее силуэт, освещенный разноцветными сполохами рекламных огней. Она стояла и смотрела в огромное, во всю стену окно, спокойно, не поворачиваясь.

Его поразило, что она была обнажена – полностью. Ни душного платка, ни мешкообразной рубашки, ни бесформенных джинсов. Первый раз его взгляд наслаждался великолепием ее фигуры – сильной, гибкой и развитой, как у дикой пантеры. Длинные, черные как вороново крыло волосы тяжелым водопадом ниспадали с крупной, горделиво посаженной головы до круглых сильных ягодиц, словно вырезанных из темного эбенового дерева. Он отчетливо видел силуэт сильных стройных ног, мускулистых рук и почти прямых округлых плеч, вспыхивающий и угасающий в пляшущих огнях рекламы.

Осторожно ступая, чтобы не спугнуть видение, он подошел и положил руки на округлые девичьи плечи. Она не оглянулась. Бархатистая смуглая кожа была так прохладна и нежна, что он, закрыв от наслаждения глаза, дотронулся до нее губами – сначала робко, а потом сильнее и требовательнее, разгораясь от этих мгновенных, огненных прикосновений. Плохо сознавая, что делает, он с силой обнял крепкие, широкие плечи и стал целовать ее сзади – острые, чуть выступающие лопатки, смуглую шею, где пульсировала тонкая, нервная жилка…

Она стояла неподвижно, как черная статуя. Осмелев, он прижался к ней всем своим жаждущим телом и позволил дрожащей от напряжения ладони спуститься с плеча на тонкую, мускулистую руку, затрепетавшую от его прикосновения. Жадный рот перешел с точеной шеи на мягкую ямку под подбородком, поймал твердый, чуть дрогнувший подбородок и, наконец, впился в губы – пухлые и мягкие, как у младенца. Они раскрылись, теплые и влажные, и он чуть не потерял рассудок, поняв, что она отвечает на его поцелуи. Страстно, нежно, а потом покорно, а потом опять бурно, вся отдавшись восхитительному чувству слияния дыханий, плоти, чувств…

Поцелуй, длящийся вечность, от которого слабеют руки и подкашиваются ноги, меркнет разум и кружится голова…

Он подхватил ее стройное, обнаженное, такое доступное ему вожделенное тело, прижал к себе со всей силой страсти… и только оторвался от пламенных губ, чтобы насладиться им, как все пропало. Она исчезла, колдовски растворилась в сумасшедших взрывах разноцветного ночного Тель-Авивского пламени. В руках был воздух, губы целовали ничто, а красно-зеленые огни рекламы вспыхивали на темном квадрате гостиничного ковра. В отчаянии он рухнул на подогнувшиеся колени, ударился головой о ковер – и проснулся.

Красно-зеленые неоновые буквы соседнего бара ослепляли опухшие глаза, занемевшие руки сжимали продолговатый диванный валик, а голова нестерпимо болела от удара о ручку дивана. Покачиваясь от горя, он спустил затекшие ноги с дивана, закрыл лицо руками и застонал.

Он понял, что потерял ее.

Навсегда.

На другой день, в порыве отчаяния, он решил переодеться арабом и поехать в Рахат – поискать ее там. Выходит же она из дома, хотя бы за покупками! На бедуинском базаре в Беер-Шеве, предназначенном для сдирания бабок с наивных туристов-лопухов, по бешеной цене он приобрел «настоящую» галабию, куфию и кинжал. Доехал на арендованном «форде» до перекрестка дороги, ведущей в Рахат, переоделся в «местное» одеяние и замер на автобусной остановке, голосуя в ожидании попутной арабской машины. Он решил, что в местной машине будет незаметнее.