Праздники - Роман Валерьевич Михайлов

Тетя Зоя сказала, что костюм новый. А это неправда. Это была его одежда, я ее надел, вот он и заявился ночью. Не надо чужую одежду надевать, тем более умерших.

Если бы я такую историю услышал, испугался бы больше, чем когда это случилось по-настоящему. Удивительно, но не было страшно ничуть. Сидит и сидит, смотрит и смотрит. Немного испугался в первые мгновения. Кто это говорит? Я не умер, меня мама прячет. А когда понял, что это он, успокоился. А может, и действительно не покойник, у тети Зои всегда был ключ от нашей квартиры, она приходила, присматривала. Может, он реально живой и пробрался сюда ночью, чтобы поговорить. Если до него дотронуться, рука наверняка провалится в черноту лица – окажется, что его нет. Но лучше не пробовать.

А дальше он сказал, что есть просьба, всего одна. Какая? Знал, что ты согласишься. Короче. Помнишь ведь нашу железнодорожную станцию? Там висит расписание электричек. Как подходишь – направо. Можешь сходить туда и зачеркнуть первую электричку в город? И всё. Буду очень благодарен. Я бы сам сходил, но не могу. Зачем? Только не ручкой или карандашом, а черным фломастером, чтобы не было видно, что там написано. Хорошо? Ладно.

Утро пахло как раньше, как тридцать лет назад, как будто ничего не произошло. Хотя места явно исхудали и потускнели. Во дворе качели для двоих. Одна сторона всохла в землю, другая зависла наверху.

Электрички приходили пару раз за день, а расписание висело старое: в нем писалось, что они ходят каждый час. Достал черный фломастер, провел им по руке – он хоть и старый, но след оставляет. И тут дошло: ведь расписание за стеклом. Стекло пожелтевшее, мутное. Подумал: если не зачеркну, придет ведь ночью снова, спросит «Ну что?», и как ответить? Порыскал, нашел камень, огляделся – никого нет, только дым за деревьями. Кинул в стекло, оно зазвенело и рассыпалось, один осколок даже чуть полоснул по руке. Вынул оставшиеся крупные стекла из рамки, бросил на землю, зачеркнул первую надпись, еще и еще раз, чтобы потерялась и не распозналась.

Вторая ночь.

Он снова сидел боком и смотрел то ли в стену, то ли на меня. Голова сливалась с общей темнотой.

Спасибо тебе. Да не за что. И как там на станции? Все так же темно и пыльно? Так же хорошо, как и раньше? Мне нравилось там ходить. И на электричках ездить. Там есть место, когда въезжаешь: кажется, что проваливаешься куда-то и едешь не по рельсам, а по воде. Да, всё как раньше. Слушай, мне неловко… Я забыл кое-что еще. Еще одна просьба есть. Ты теперь каждую ночь так будешь появляться и что-то просить? Нет-нет, это последний раз, больше не будет никаких просьб. Ладно, что нужно? Еще что-нибудь зачеркнуть? Нет. Такое дело. Этой ночью умер цыган, а лошадь привязана, ее нужно отвязать, отвести к реке, пусть попьет воды, там и оставить, другие заберут. Перелезь через забор, никого в доме нет, а он лежит на кровати мертвый, никто тебе ничего не скажет, пройди направо, увидишь там лошадь.

Еще не рассвело, как потащился к цыганскому поселению, нашел дом, перелез через забор. Ночное пение сначала перебилось далеким лаем, а затем исчезло. Стало так глухо, что показалось, будто заложило уши. В доме тоже ни звука. Похоже, что умер не только хозяин, но и соседи, они все задохнулись и затихли. Вас всех сварило ночное солнце? Да. Справа стойло, белая лошадь с неподвижными глазами. Совсем не удивилась, что я пришел; скорее всего, ее уже предупредили: мол, придет человек, отвяжет, отведет и оставит.

Да, я повел эту лошадь. По мерцающим изношенным местам, сквозь закопченную мглу. Там все выжжено: если об этом думать и представлять, придется плакать, а зачем попусту расстраиваться. Кто-то мертв, кто-то жив. Пока иду, делаю важное дело. У меня есть цель, оправдание, намерение. Идти полчаса, и странно, что никто не встретился.

Третья ночь.

Он снова появился, поблагодарил. Я уже напрягся, думал, что снова попросит о чем-то. Типа залезь теперь на самый высокий дом и крикни. Но нет. Он сказал, что всё, больше не о чем просить. А зачем тогда появился? Отблагодарить. Да не надо меня благодарить. Надо-надо. Ты думаешь, это заводская общага? Это разбитая квартира? За дверью длинный затопленный дождем коридор? Нет, это огромный дворец, здесь сорок комнат, пошли. Сразу за дверью, смотри, сразу провалишься туда, давай, уже нечего бояться. Там всё расскажут. Встретишь, они объяснят. Большой красивый дворец. Просто посмотри за дверь, тебя ждут.

Когда идешь по болоту, щупаешь стопой опору, чтобы не оступиться: на вид может быть вполне крепкий холмик, а он водянистый, станешь на него и пропадешь. Здесь так же. Не понял, откуда берется свет, как получается, что источника нет – ни луны за окном, ни лампы на потолке, а все подсвечивается. Так всегда бывает во сне: неясно, как появляется яркость, но она есть. Как предзакатное умирающее солнце, только не вклеенное в небо, а тлеющее внутри. И теней тоже нет, никаких тусклых отражений на стенках. Сколько комнат? Сорок, как он сказал, или больше? Похоже на лабиринт. А нет, это совсем не лабиринт: стены чуть прозрачны, и кажется, сквозь них можно проскользнуть, и комнаты идут чередой, не путаются.

Вряд ли уместно сказать, что пение началось. Оно будто бы было всегда, только не обращал внимания, а сейчас прислушался. В самóм воздухе, как звенящая пыльца, – кружится и создает музыку. Вспомнил, как мама один раз расставила на столе хрустальные бокалы, налила в них немного воды, поводила пальцами по их краям, и они запели. И, видимо, с тех пор это звучание осталось, просто слегка стихло. Где бы я ни находился, оно все время подпевало происходящему вокруг. Возможно, если пройду через несколько стен, увижу тот самый стол с бокалами.

Видимость пошатнулась, как будто тронулся поезд, комнаты неспешно поплыли вперед, и я в них. Все под то же звучание. Мы на опрокинутом колесе обозрения, в кабинках, разглядываем наши места. Мы – это мы. Здесь все. Движемся и поем. Помните ведь? «А вокруг них мягкая мокрая земля, болотистая, звучащая. Раньше казалось, что по ночам из окрестной темноты доносится пение, кто-то поет песню, и не в одном месте, а со всех сторон». Это мы и поем.

Праздники

(Повесть,