Праздники - Роман Валерьевич Михайлов

вокруг ясно, сколько сегодня бандосов, но всегда возможны сюрпризы. Открываешь дверь – и всё. Ты уже можешь оттуда не вернуться. Случайному беспредельщику не понравится твой внешний вид или твой нос, или даже ты ему понравишься, но он решит, что сейчас такое время, и стукнет тебя головой о барную стойку. Пробило два ночи, а где колокола? Твоя голова и есть колокол. Или какой-нибудь ненор откроет стрельбу, и ты не успеешь спрятаться вместе с барменшами. Ну или все будет хорошо.

Мы зашли, быстро юркнули к Диджею. Лучше с ходу не мелькать, а присмотреться. Человек сорок на вид. В трех разных точках бандиты со своими женщинами, у нас пункт наблюдения, можно сидеть в этой щели и не выходить, ждать, когда начнется. А оно явно начнется, по воздуху чувствуется. Когда присутствуешь в таком месте год-два, учишься предугадывать. Воздух иногда искрится, в нем мелкие молнии: это значит, что скоро все взорвется. Стулья посыплются, окна задрожат, догнавшийся суровый тип вытащит ствол и отомстит за всю свою жизнь и общую несправедливость.

Диджей спросил, чего мы мокрые такие. Попали под невидимый дождь. Дима сказал Диджею, что у меня сегодня день рождения, день уже прошел, но все равно. Тот покивал, сказал, что сейчас что-нибудь поставит, чтобы поздравить. Что поставить? Что-нибудь. А, кстати, она здесь. Он позыркал. Кто-то подмигивает в таких случаях, а он зыркает, как сова. Где? Покрутил головой – и да! За стойкой, с какой-то подружкой. Я сполз на пол, спрятался еще глубже. Дима и Диджей загоготали, видя мое смущение. Диджей спросил, хочу ли, чтобы он поставил медляк. Да, только погоди, я не готов, сейчас посижу немного, соберусь с мыслями. С мыслями надо собраться, иначе никак.

Просто представил, что сейчас зазвучит медляк, подойду, приглашу ее, мы торжественно выйдем, обнимемся у всех на виду и, покачиваясь, пошепчемся. Скажу: «У меня сегодня день рождения», она ответит: «А что же тебе подарить?» На нас все будут смотреть, все эти перешитые и отполированные типы, а мы растворимся в объятьях друг друга.

Диджей спросил: ну что, ставить? Хочешь, поставлю «Мальчишник»? «Последний раз ты со мной, последний раз я твой, последний раз слезы из глаз». Нет пока что, еще не готов, приготовь кассету, я дам знак, сразу тогда ставь. Только не эту, лучше «Я не буду с тобой».

Эпохи меняются, а темы остаются. Как Арсений подошел к маме с букетом цветов, так и я сейчас должен сделать то же самое. Зазвучит медляк, я встану, подойду и приглашу ее потанцевать. Вообще безразлично, кто и что подумает, кто как посмотрит.

Дима спросил, скрутить ли мне одну для смелости, и сбил весь настрой. Вообще вся эта робость обжигает: пробуешь подвигаться, все тело в мелких разрядах. Можно одну затяжку волшебных опилок от человека-мха – и всё, и иду. Он начал скручивать, всё рассыпал, как не вовремя, встал на четвереньки, начал собирать. А ничего не видно, Диджей посветил лампочкой – все равно не видно.

Спрятался еще глубже, почти лег на пол, спросил, поглядывает ли она в нашу сторону. Дима сказал, что не поглядывает. Ну, она же не знает, что я по ней сохну и что вообще. Она в курсе моего существования, видела здесь много раз, но не знает еще, что сейчас случится. Я подойду и приглашу ее, мы закружимся, она будет смахивать свои блестящие волосы, улыбаться, а я ей шептать. Скажу ей, какая она красивая.

Насколько же тревожно и приятно это предвкушение. И звезды от стеклянного шара, бегающие по потолку, и доносящийся с далеких столиков женский смех, и каждое слово, каждая мелодия. Мы проживаем удивительное время, в такой красоте и нежности.

Диджей еще раз спросил, ставить ли медляк. Тело что-то вообще. Показалось, что я даже встать не могу, не то что подойти. Там какой-то кент к ней уже подсел, он сам ее пригласит, пока ты лежишь. Как Дима это сказал, меня вообще перетянуло веревками, я стал похож на исполосованную посылку, брошенную на пол. Ну всё, она уходит. Уже ушла. Слышал, хлопнула дверь? Ставить медляк? Ставь, да. День рождения закончился, дерьмо, а не день рождения. Всё, пополз домой, спать.

Возможно, зря я так. Но сделал что сделал. Утром подошел к Арсению и сказал, что нужно решать, как действовать. Достал коробóк и предложил затянуться для медитации. Аккуратно скрутил ему сигу, ювелирно забил, четко-четко. Арсений втянул слишком глубоко, закатил глаза и плюхнулся на спину. Побредил слегка, посморкался и вскочил. С ясным взглядом. У тебя есть мечта? Ну? Мечта. Мечта. Есть мечта? Все то же самое, что десять лет назад.

Арсений строго спросил, где я взял эту дрянь. У человека-мха, у реки, а что? Так, надо пойти его арестовать, он продает наркотики подросткам. Арсений, а ты что, мент, чтоб арестовывать? Этот вопрос ввел его в ступор, он надулся и лопнул в смехе, как проколотый воздушный шар. Поскакал по квартире со словами: «А реально, я мент». Прыгнул лицом к лицу, тихо проговорил: «А я думал, из-за чего все это, а я просто мент». Арсений, ты не мент, ты художник, ты даришь людям прекрасное. Да! Это я. Я дарю людям прекрасное. Ну и всё. Ну и всё. И успокойся.

Через несколько дней Арсений вернулся с новой работы с большой картиной в рамке. Поставил ее в комнате, сдернул тряпку. Непонятно что. Полосы, дома, темные лучи. Для меня эта картина не лучше и не хуже, чем тысячи других, чем случайный рисунок в журнале «Мурзилка». Похоже по стилю на покосившийся портрет самого-самого художника из альбома. А он сел напротив и замер.

Опять же, если показывать эту сцену в кино, надо фоном запустить небесный хор. Дрожащая рука Арсения, гладящая воздух, нежная скрипка и пение ангелов. Тоже всё в рапиде. Как он медленно моргает, как появляется еле заметная улыбка на его лице.

Мы сначала не поняли, что произошло. Он просидел так весь вечер, потом лег спать, утром поел и снова сел любоваться. Только через два дня мама подошла с ужасом в глазах и спросила. Но не его, а почему-то меня. Где наша машина? Где наша машина? А я откуда знаю. Но догадываюсь. Появилась тетя Зоя, подошла к Арсению и сказала, что уважает его: если мудак, то надо до конца идти, не останавливаться. Это правда? Кажется, да. Поменял машину на эту картину, реально? Он ничего не говорил, грустно сидел, а мы втроем ходили по кругу