Завет Сургана - Владимир Михайлов

Операция на всех столах делалась одна и та же; серьезная, но давно и до мелочей отработанная на трупах, и потому проходившая (учитывая ее сложность) быстро и успешно: девяносто два процента оперированных, по прикидкам, должны были выздороветь и стать готовыми сыграть свою роль в истории. Ну а остальные восемь – ну что вы хотите в конце концов: полного счастья, как говорится, не бывает, как и полного успеха тоже.

Вошедшему сюда могло показаться, что в зале, в котором одновременно работали более тысячи человек, царит тишина. На деле же было не так, потому что за операционным столом участникам работы волей-неволей приходится по ходу действия обмениваться какими-то репликами или хотя бы просто требовать очередной инструмент; вспомогательная техника тоже управлялась голосовыми командами: нажимать кнопки тут было бы некогда. Так что на самом деле в зале стоял непрерывный, хотя и негромкий гул; однако благодаря ухищрениям архитекторов и строителей шумок этот не растекался по всему залу, а поднимался куда-то вверх, к высокому потолку, где его могли бы слышать лишь находящиеся на смотровых галереях – куда, впрочем, в эти дни никого не пускали.

Зал работал, как хорошо отлаженный конвейер. Вот очередная операция благополучно завершена, последний шов наложен, все заклеено, минутная передышка, пока стол вместе с прооперированным укатывают на бесшумных роликах, а его место занимает другой, на котором пациентка уже под наркозом. И снова все сначала: подключение датчиков, разрез, еще один и еще; осторожное, хотя и без промедления, извлечение всего, что должно быть извлечено, пересечены сосуды и нервы. То, что изъято, тут же укладывается материальным врачом (смешное название, правда? Но точное: этот медик и занимается только материалами – тем, что извлечено, и тем, что придет на замену). Быстро осушается полость, кровь сохраняется: она оперируемому еще понадобится. И вот команда этому самому материалисту: "Имплантат!" А все уже готово, осталось только вскрыть контейнер (секундное дело) и передать оператору. Вот и это сделано. Работа в области паха занимает большую часть времени: сорок минут, потому что много возни с включением новых тканей в нервную, кровеносную, лимфатическую системы. Теперь надо подняться выше; вот сделано и это. Пришла пора установления совместимости новых тканей; это в Сви-ре умеют делать уже лет шестьдесят. Беглая проверка, сестра пересчитывает инструменты. Вот согласование тканей завершено – можно шить. Это была вторая операция; после нее участникам полагается десятиминутный отдых, через десять минут они, сменив накидки и перчатки, снова окружат новый стол, и отсчет времени начнется заново.

Тут, кстати, неизбежно возникает вопрос: если счет идет на сотни, а еще вероятнее – на тысячи и десятки тысяч, а кампания такая проводится впервые, то откуда берется такое количество этих самых "новых тканей", как мы (из чистой деликатности) называем имп-лантируемые органы? Что это: искусственное? Из пластика? А если нет, то откуда? Не от обезьян же!

Нет, конечно. Просто-напросто из холодильника. Умение сохранять ткани в полной боевой готовности годами и десятками лет насчитывает тут уже столетие, если не больше. А возникли и пошли на сохранение эти материалы двадцать лет тому назад, после окончания очередной войны. Тогда нужно было срочно наращивать народонаселение. То, что война изрядно повыбила мужское поголовье, – это беда, конечно, но жизнь заставляет и несчастье использовать, по мере возможности, на пользу нации. Павших во время войны хоронят, как известно, быстро и без соблюдения особых ритуалов: на это найдется время потом, задним числом. И, естественно, никакого разрешения у родных, которые пока еще ничего не знают, не испрашивают; просто перед тем, как предать павших земле, у них изымают все, что впоследствии может еще поработать в другом организме. Изымают и сохраняют.

Вплоть, кстати, до спермы; но будем считать, что я этого не говорил, а вы не слышали. В ту войну – Сто восьмую – народу полегло достаточно; и, к чести науки, следует признать, что все изъятое у них сохранилось отлично, отправленное после необходимой обработки на холод, чтобы вот сейчас, через двадцать лет, ткани вновь включились в процесс жизни; уже с другими хозяевами, правда, но отторжения нет, и возвращенные к нормальной деятельности органы чувствуют себя вполне нормально.

А то, что вырезано сейчас, в целости и сохранности отправляется в те же холодильники, на освободившиеся места, и там медики-материалисты станут непрерывно и бдительно наблюдать за их сохранностью: известно же, что придет новая пора, и они могут понадобиться государству для изменения демографии в противоположном направлении.

Таким образом, нам удалось одним глазом заглянуть туда, куда как раз сейчас везут на очередном столе-каталке знакомую нам Онго. Правда, сама она этого не увидит: уже спит, а когда проснется, то окажется уже в совершенно другом месте – в отделении выхаживания.

* * *

Какая-то часть жизни, похоже, прошла мимо Онго; во всяком случае, так ей казалось, когда она, придя в себя и не сразу сообразив, что лежит на больничной койке, окруженная всякими трубочками, проводами и приборами, попыталась вспомнить – как же она сюда попала и зачем. Но так сразу ничего не пришлр на память. Последним, что ей сейчас вспоминалось, было, как они с Сури вчера – точно ли вчера? – сделали то, чему уже давно пришла пора. А вот что случилось с нею потом, никак не оформлялось. Нет, то, что с ними случилось, причиной быть никак не могло. А что же? Что же? Что?

Мучительно напрягая память, Онго между тем начала понемногу ощущать свое тело, которого сначала как будто совсем не было. Оказалось, что тело при ней, никуда не девалось; это было хорошо. А вот то, что вместе с ощущением тела пришла и боль – куда хуже. Однако с болью, как она знала, можно справиться: как только она из общей, рассеянной перейдет в какое-то одно или два места, надо будет сосредоточиться на ней и стараться потихоньку вывести ее за пределы тела; тогда она если и не погаснет совсем, то намного уменьшится, и жить сразу станет легче. Итак, нужно прежде всего понять – где же источник боли, ее центр, глаз урагана.

Еще не рискуя пошевелиться, Онго начала осторожно напрягать мускулы рук – сначала левой .руки, потом правой (от этого боль не усилилась, хотя и не уменьшилась, но мускулы ей повиновались), затем – ног, вслед за этим слегка повернула голову – в одну сторону, в другую; нет, все подчинялось ей, источник боли был где-то в другом месте. Она попыталась напрячь мускулы живота, брюшного пресса; благодаря постоянной гимнастике тело ее было хорошо развито и она умело им владела. И вот тут началось.

Как будто взорвалось – не в желудке, а ниже, ниже, взорвалось и вспыхнуло, и пламя хлынуло по всему телу, по мышцам, сосудам и каналам; она даже вскрикнула от неожиданности и силы, с какой боль проявилась снова, и застыла в неподвижности, ожидая, пока боль если и не утихомирится совсем, то хотя бы успокоится настолько, что можно будет снова начать вспоминать и думать.

Теперь ее уже не интересовало, что с ней случилось и как она сюда попала. Главным было – справиться с болью, все остальное откладывалось на потом. Теперь она достаточно точно знала, где угнездилась боль: в нижней части живота. Неужели… неужели то была расплата за то, что они с Сури сделали?