Зависть кукушки - Анна Акимова

С этого времени все как-то потихоньку начало налаживаться. Они привыкли к квартире, она уже не казалась такой ужасной, Петр привык к троллейбусной толкотне, мать начала вставать, возиться на кухне и бродить по квартире с тряпкой, сняла с Петра часть хозяйственных забот. Сосед Костян проворовался в своем гастрономе, его осудили и отправили на зону, откуда он уже не вернулся – там нашлись более крутые психопаты и садисты, в драке с которыми он и погиб. Его жена, тетя Ася, когда с нее сошли синяки, оказалась симпатичной женщиной, они с матерью подружились, стали ходить друг к другу пить чай и сидеть вместе на лавочке под рябиной. Даже пивная компания у соседнего подъезда рассосалась – кто ушел в армию, кто попал на зону. Осталась пара-тройка парней, подрастерявших кураж, теперь они вполне миролюбиво кивали, встречая Петра, и он кивал в ответ. И вообще, оказалось, что в доме живут вполне нормальные люди, в основном, инженерно-технические работники с соседнего завода.

Петру стало легче, ненависть уже не душила его, он почувствовал, что жизнь продолжается, и надо искать в ней свое место.

Он приналег на учебу, но времени не хватило. Стремительно приблизилась весна, экзамены, он не успел залатать огромную прореху в знаниях. Экзамены он сдал плохо, на троечки, соваться в институт с таким аттестатом было бесполезно. Впереди замаячила армия. К его удивлению, Маша тоже сдавала слабовато, репетиторы старались впустую.

Искать нормальную работу перед армией не имело смысла, и Петр устроился разнорабочим на завод.

Это была лошадиная работа. Петр целыми днями таскал по цеху тяжелые вагонетки, наполненные металлическими кольцами – деталями будущих подшипников. Гудели станки, абразивные круги со скрежетом и снопами искр вгрызались в металл, с шумом лилась охлаждающая эмульсия – первое время от всего этого у Петра болела голова, от постоянного напряжения болели все мышцы. Но постепенно он привык, окреп, и руки уже не дрожали, когда он за ужином держал ложку или вилку.

За станками работали женщины – молодые, пожилые и совсем девчонки. Мужчины – мастера и наладчики – важно расхаживали по цеху, начальственно покрикивали, иногда кадрились к девчонкам помоложе и посимпатичнее, зубоскалили, похлопывали их по ягодицам. Девчонки визгливо хихикали и отбивались с матерками. Матерились все – мужчины и женщины, молодые и старые. Петр долго не мог к этому привыкнуть.

Подсобников не хватало, и катать тачки с кольцами присылали «легкотрудниц» – беременных женщин, переведенных на легкий труд. То, что катание тяжеленных вагонеток считалось «легким трудом», никому кроме Петра не казалось абсурдным. Толпа «легкотрудниц», пузатеньких, как икряные рыбки, облепляла вагонетку и с визгом, хохотом и матерками катила ее по цеху. Мужики, глядя им вслед, гоготали и отпускали шуточки. Никто и пальцем не шевелил, чтобы помочь.

Петра это выводило из себя. Он разгонял «легкотрудниц» и впрягался сам. Девчонки не возражали. Они тут же доставали из карманов семечки и, весело похохатывая и галдя, шли за вагонеткой. Благодарности к Петру никто из них не испытывал, его считали чудаком. Мужики же, глядя на эту картину, откровенно крутили пальцем у виска. Мастер Сан Саныч, посмеиваясь в усы, говорил Петру:

– Дурак ты, Петруха-а. Мамок пожалел? Ну дура-а-ак! От работы тока кони дохнут да мужики, а бабы тока пухнут. Вон, погляди, старых мужиков по пальцам перечесть, одни старухи небо коптят. Живучие! А брюхатым тележки покатать – вроде физзарядки. Они потом рожают легше.

Это был мир со своими законами и правилами, и Петр постепенно привыкал к нему, вживался в него и даже начинал любить.

В газетах появился некролог: умер академик Лавров. Петр отпросился на работе и поехал на панихиду. Он постоял в толпе, собравшейся в огромном конференц-зале Института нефти, издали посмотрел на гроб, заваленный венками, но близко подходить не стал. Ему хотелось помнить Машиного деда живым.

И к Маше он подходить не стал. Она сидела вместе с матерью, бабкой и сестрой у гроба и выглядела измученной и больной. Он постоял, мысленно прощаясь с ней, с покойным академиком и вообще со всем тем миром, в котором жил раньше. Постоял и вышел.

Время катилось вперед, наступала осень, ночи уже стояли холодные, но днем было еще тепло, и деревья только начали желтеть и облетать. Однажды, возвращаясь вечером с работы, он увидел на скамейке у своего подъезда Машу.

Он не поверил своим глазам и остановился, разглядывая ее. Она пока еще не замечала его, сидела, задумчиво глядя перед собой, засунув руки в карманы белой курточки. Трое парней у соседнего подъезда, остатки прежней пивной компании, нервно курили, не сводя с нее глаз. Она не обращала на них никакого внимания.

Он шагнул вперед, она увидела его и вскочила навстречу.

– Петька! – Она подбежала к нему и обняла, прижимаясь своей белой курточкой к его грязной спецовке. – Как я соскучилась по тебе!

– Маш! – Он попытался отстраниться. – Я же с работы, грязный!

– Плевать! – сказала она и мигом стала той прежней свойской девчонкой, с которой они когда-то играли в сыщика Калле Блюмквиста и его подружку Еву-Лотту.

– Ты как меня нашла? – спросил он.

– Зашла в школу, в канцелярию, и узнала. Что ты про всякую ерунду спрашиваешь?

Они сели на скамейку под рябиной и замолчали. Петр почему-то снова растерялся и не знал, как начать разговор.

– А у нас дед умер, – наконец сказала Маша.

– Знаю. Я был на панихиде.

– Был?! Почему не подошел?

– Ну-у… не хотел беспокоить… Там мама твоя была…

– А, мама! Ну понятно. – Маша побарабанила пальцами по коленке и вдруг, прямо взглянув ему в лицо, решительно сказала:

– Петя, а давай поженимся! Прямо завтра!

Петр растерялся. Она что, шутит так? Он смотрел на нее, ожидая, что она вот-вот рассмеется, и молчал. Ее лицо вдруг начало меняться – побледнело и застыло, глаза надменно сузились, подбородок вздернулся. Такое лицо у Машки бывало, когда она обижалась. Обижаться Машка умела смертельно и надолго. Сейчас встанет и уйдет, и к ней потом на кривой козе не подъедешь… И Петр поспешно ответил:

– Давай…

Машино лицо расслабилось, сжатые губы дрогнули.

– А почему ты сразу не ответил? Ты не хочешь, да?..

– Я в армию ухожу, – объяснил он. – Да и мать тебе не позволит.

– Ну и что? Я буду ждать, письма писать… А мама ничего сделать не сможет, мне уже восемнадцать. Если что – я из дому уйду, сниму квартиру. Мне дед деньги оставил, я могу пользоваться счетом…

Она помолчала и решительно добавила:

– Знаешь что, поехали!

– Куда? – растерянно спросил он.

– К нам на дачу. Там сейчас никого нет.

Они встретились глазами, и Петр понял, что она не шутит. И еще понял, что устоять он не сможет.

…Обратно в город они вернулись к ночи. Петр, провожавший Машу до дома, еле успел на последний трамвай. Мать, которой он позвонил со станции и соврал, что идет на день рождения к приятелю и вернется поздно, уже спала.