Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

Только в тридцатые, дурманом затянутые годы, где-то между любовной одержимостью и жалостью ко всему живому (хрупкость: в каждом человеке я видел ребенка), в который раз перечитывая Il piacere[171], я вдруг узрел: Андреа Сперелли переживает схожий восторг, который д’Аннунцио называет наслаждением, приписывая его чрезвычайному напряжению нервной системы и крайней впечатлительности своего героя (он восстанавливается после ранения, полученного во время дуэли).

– Мсье Моргенштерн?

– А?

– Очнитесь, Альфред.

Виктор стоит над ним с газетой в руках.

– А, это вы, мой друг.

– Да, я только что из редакции.

– Ну и как там дела?

– Неважно. Я ушел оттуда, – и швыряет газету на столик. – Не могу больше!

– Хорошо, хорошо, – взмахивает рукой Альфред, – только спокойно, не надо истерик, ничего не случилось. Ушли из газеты – делов-то. Знали бы вы, из скольких газет я ушел…

– Ну, это совсем другое.

– Чем займетесь?

– Буду писать.

– Вот и отлично. Не беспокойтесь, о нас с вами пани Шиманская позаботится. Да, и у меня есть кое-что из антиквариата, можем продать… Покупателей я знаю… Терпеть их не могу, но… что поделать, англичане все купят, и мы с вами будем спокойно делать свое дело…

– А как там ваши картины? Дозвонились в Канаду?

– Ах да! Да! Мы можем надеяться на неплохие комиссионные! Я нас всех поздравляю! – Мсье Моргенштерн поднимается и начинает ходить. – Знали бы вы, Виктор, какая это история! Какая замечательная история. Сегодня, можно сказать, окончилась моя эпопея. Вот послушайте.

В 1920-е годы, когда Альфред недолго принимал больных на дому, привели к нему как-то маленького мальчика, у которого болели уши; его звали Роберт – щупленькому застенчивому мальчику имя совсем не шло; он был из австрийской семьи мелких буржуа, привела его бабушка, настоящая австрийская тетушка, слегка чопорная, но, как все австрийцы, через некоторое время она стала весьма разговорчивой, и чем дольше доктор возился с ушами мальчика, тем более болтливой она становилась, говорила о многом, но не сказала, почему они переехали во Францию и чем занимаются, зато сказала, что в Париже очень грязные рынки, кафе, больницы, поэтому они специально выбрали доктора с немецкой фамилией – такой известный доктор; в школах бедный Роберт ничего не понимает, ужасно плохие злые учителя, и, между прочим, в Австрии она сдавала квартиру Густаву Климту, в период, когда у него совсем не было денег, он расплачивался с ней своими картинами! Доктор Моргенштерн заинтересовался, где теперь те картины? Остались в Австрии? Нет, картины в Париже, у нее дома. Альфред не вытерпел и напросился в гости, и денег с них за прием не взял. Это были замечательные акварели и несколько рисунков – серия фрагментов-набросков к «Медицине». Золото! Забывшись, Альфред предложил их купить, но старушка отмахнулась и усадила гостя пить чай, целый час болтала о всяких пустяках, а потом мягко выставила гостя. С тех пор он и думать забыл о них. В сорок пятом он ходил с Александром Крушевским к Этьену Болтански и встретил там того самого Роберта; если бы он сам не вспомнил Альфреда, не напомнил о себе и бабушке, мсье Моргенштерн ни за что бы не узнал его – это был взрослый мужчина, который провел около пяти лет в немецких лагерях для военнопленных. Он говорил на прекрасном немецком – в лагерях поднаторел; рассказал свою историю: еще до войны они переехали в Лилль, на фронт пошел добровольцем, в плен угодил по нелепой случайности, уже после капитуляции, о которой ничего не знал, Роберт бродяжничал по селам в форме; как раз черешня поспела… Роберт не удержался, повесил ружье на ветку, влез на стремянку: не пропадать же! Вдруг кто-то тряхнул стремянку, он посмотрел вниз, а там – немцы. Альфред спросил про картины. Дом разграбили, картины пропали. С тех пор мсье Моргенштерн искал их, потихоньку рассылая письма во все концы света. Поиски осложнялись тем, что никто не знал, как те наброски назывались (возможно, никак). И вот, двадцать три года спустя, приходит извещение: похожие по описанию картины находятся в музее Торонто. Он отправился на телеграф, звонит в Торонто, выдает себя за представителя семьи Х, говорит с заведующим, описание картин совпадает до мелочей, никаких сомнений: это они. Он звонит в Лилль. Отвечает дочь Роберта.

«Сабин, как поживает отец?»

«Это кто?»

«Это Альфред Моргенштерн из Парижа. Как там Лилль?»

«Мы бастуем».

«Что? И Роберт бастует?»

«Отец на собрании рабочего комитета. Я зашла перекусить и тотчас убегаю на улицы».

«Куда смотрит мать?»

«Она тоже бастует вместе с остальными водителями трамваев».

«Мой Бог! Она тоже…»

«А вы как думали!»

«Ладно. У меня для вас хорошие новости. Нашлись ваши картины Климта – они в Канаде».

«Что? Какие картины? Те самые, бабушкины?»

«Да, да, те самые…»

«Пусть остаются в Канаде. У нас и так хламом забита квартира… Ну, все. Я побежала!»

– И бросила трубку! Представляете? – Мсье Моргенштерн хохочет. – Мне не терпится рассказать Сержу. Хочу увидеть его лицо. Он же без ума от Климта… Он будет смеяться до слез… Хламом забита квартира… Хламом!

– Что же вы празднуете?

– Картины нашлись, самое главное сделано. Этот балаган скоро пройдет, Роберт остынет, соберется с мыслями… я его приведу в себя, устрою аукцион… Не в первый раз… Так, пресса. – Альфред берет газету. – Что тут у нас?

– А, ерунда. Ничего интересного. И вообще, я больше газет не читаю. Решил – буду писать роман, а помимо романа, буду редактировать ваши записки, кое-что я перепечатал, вам следует посмотреть, надо сделать хронологию или какой-то стержень придумать, хотя можно было бы связать истории, фрагменты, что-то вроде рассказов, которые, как ожерелье…

– Вот черт! – Альфред встает на ноги, широким шагом выходит из гостиной. – Рута! Рута, позвоните Сержу, будьте добры, скажите, что его срочно ждут на rue de la Pompe! – Возвращается в гостиную, ищет очки. – Да где они? Ах, вот… – Надевает, встает с газетой посередине комнаты, жадно читает. – Проклятье… Вазин… каналья!

– Что случилось?

– Cochon![172]

– Да что такое?

– Вы видели, что он пишет? Видели?

– Да, видел, ну и что?.. Дрянь.

– То-то и оно, что дрянь, – говорит Альфред, не отрывая глаз от статьи. – Ах ты, мазила! Что ж ты тут ляпаешь? – Бросает газету. – Quand je dis journaliste je dis salaud[173]. – Снова берет, сворачивает в трубочку и засовывает в карман своего летнего плаща. – Откуда он взял, что… нет, ну, откуда он-то взял?.. А видели, какой слог? Самоуверенный, будто все на свете знает!