Секрет опричника; Преступление в слободе - Борис Сударушкин

А потом, в квартире у Марка, где я остался заночевать, чтобы на следующий день выехать в Александров, он целый час инструктировал меня, как вести себя с Шошиным, если с помощью Ниткина мне удастся познакомиться с ним, что попытаться выяснить в первую очередь.

Утром на прощание Марк строго-настрого наказал мне:

– Случится что-нибудь непредвиденное – сразу звони, я моментально приеду. И запомни – никакой самодеятельности!

Этому замечанию я не придал особого внимания, но, как оказалось в дальнейшем, зря. Марк словно в воду смотрел – впереди нас ждали события, которые мы никак не могли предвидеть.

Когда имеешь дело с такими бесхитростными людьми, как Пташников, то что-то скрывать от них гораздо труднее, чем от хитрецов, которые в любой момент сами могут обмануть, обвести тебя вокруг пальца. Возникает неприятное чувство виноватости, которое в полной мере испытал я на вокзале в Александрове, больше часа дожидаясь Пташникова с ярославской электрички. Все это время я мучительно думал: как мне вести себя с краеведом, как скрыть от него, что меня привело в бывшую Александрову слободу не только желание разобраться в обстоятельствах гибели царевича Ивана, но и другая причина, которую я не мог ему раскрыть?

Однако я зря занимался самоедством – у Пташникова, искренне уверенного, что в мире нет ничего более интересного и увлекательного, чем разгадывать исторические загадки, не возникло ни малейших подозрений, при встрече он не задал ни одного вопроса, отвечая на который мне пришлось бы слукавить, что несколько успокоило меня, хотя чувство виноватости и осталось. Я дал себе слово при первой же возможности рассказать краеведу о неизвестных ему дополнительных обстоятельствах, заставивших меня предпринять неожиданную поездку в Александров. Это решение облегчило мою душу.

Стоило мне вступить на территорию монастыря, как в памяти ярко высветились события, связанные с поисками новгородских сокровищ. У неприметной двери в монастырской стене, за которой скрылся человек, которого я преследовал, на меня было совершено покушение. В одноглавой церкви возле Троицкого собора мы с Марком сидели в засаде, подстерегая ночного злоумышленника. В квартире Ниткина, находящейся в ветхом двухэтажном доме на монастырском дворе, мы с Пташниковым дожидались звонка от Марка, безуспешно пытавшегося задержать авантюриста Отто Бэра.

Что случится в монастыре на этот раз? Приоткроется ли хоть на йоту тайна убийства царевича Ивана, происшедшего здесь, на этом самом месте? Удастся ли мне выполнить поручение Марка и узнать, что представляет собой Шошин – человек под чужой фамилией?

С этими мыслями я следом за Пташниковым поднимался по крутой лестнице в квартиру Ниткина, одновременно гадая, как-то он отнесется к приезду незваных гостей.

Но Ниткин встретил нас так, словно мы расстались только вчера, при этом договорившись именно сегодня увидеться вновь; нашему появлению он не удивился нисколько.

Молча я похвалил себя за решение пригласить в эту поездку Пташникова – с ним наш визит к Ниткину выглядел, судя по его реакции, вполне обыденно и естественно.

Одно только меня пугало: что Ниткин – человек, на мой взгляд, более рассудительный и сдержанный, чем Пташников, – воспримет наше намерение разобраться в причинах убийства, совершенного более четырехсот лет назад, скептически или, хуже того, недоверчиво. Ведь прошлый раз я уже пытался заставить его высказать свое мнение об этом преступлении, но он уклонился от его обсуждения, заметив только, что во времена Грозного здесь, в Александровой слободе, все было возможно, даже заговор, но, вероятней всего, мотивы убийства царевича Ивана так и останутся неразгаданными. Не повторит ли он и сегодня тот же довод?

Но в этот день мне повезло: к нашему намерению попытаться на «месте преступления» разобраться в мотивах и обстоятельствах убийства Ниткин отнесся спокойно, словно мы приехали выяснить, какая вчера была погода в Александрове. Единственно чем отличалась его позиция от позиции Пташникова – так это осторожностью в отношении к версии об убийстве царевича Ивана в результате раскрытого Грозным заговора.

Но, прежде чем мы вплотную приступили к обсуждению преступления в Слободе, Ниткин, несмотря на наши возражения, усадил нас за стол, чтобы накормить обедом. По какому-то удачному для нас совпадению мы опять не застали жену Ниткина – как и в тот день, когда мы собрались в этой уютной квартире, чтобы потом отправиться в засаду на Отто Бэра, она опять гостила у сына в Москве. Поэтому вопрос о ночлеге хозяин решил быстро и бесповоротно:

– Никаких гостиниц! Заночуете у меня.

Мы с Пташниковым не стали вынуждать хозяина уговаривать нас – тащиться в гостиницу со слабой надеждой на свободные номера не хотелось ни тому ни другому.

За столом Ниткин поинтересовался, что нового у нас, у Окладина, не появились ли дополнительные сведения о новгородских сокровищах. Мы с Пташниковым добросовестно рассказали обо всем, что случилось за время, которое не виделись, и что заслуживало его внимания. Только после этого, не без моей инициативы, разговор перешел к убийству царевича Ивана. Коротко изложив результаты нашего «расследования», я спросил Ниткина, что он думает об убийце и о совершенном им преступлении.

Ниткин заговорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово:

– Можно по-разному оценивать деятельность Грозного. Это был до такой степени противоречивый человек, что противоречивость мнений о нем закономерна. Судите сами. При нем началось официальное составление летописных сводов и книгопечатание, а одновременно с этим – непрерывные и чаще всего необоснованные казни, пытки, в которых царь принимал личное участие. Происходило строительство таких замечательных памятников зодчества, как храм Василия Блаженного, – и разграбление монастырей, целых городов с уникальными произведениями русской культуры, например, во время Новгородского погрома. Царь лично участвовал в военных действиях, в том же Казанском походе, – и трусливо бежал из Александровой слободы в Старицу, когда войска Батория осадили Псков. Доходящая до исступления религиозность – и издевательство над всеми религиозными обрядами, когда здесь, в Слободе, объявив себя игуменом, а своих ближайших подручных, Вяземского и Малюту Скуратова, келарем и пономарем, он извращал монастырские обряды: в черном монашеском одеянии поднимался на звонницу, в окружении опричников бил в церкви поклоны, а потом пьянствовал, развратничал, огнем и железом изощренно пытал и убивал невинных. При таком образе жизни, когда кровь в прямом смысле текла здесь рекой, убийство сына было закономерным следствием, продолжением всех остальных убийств.

– Значит, вы не согласны с Окладиным, что Грозный был душевнобольным человеком? – попытался я получить от Ниткина более четкий ответ.

– Один из историков хорошо сказал о Грозном, что он мог в спокойную минуту правильно обдумать положение, составить план действий, но сейчас же терялся, как только сталкивался с действительностью, с живыми людьми: тут он попадал во власть своей импульсивности и совершал те «деяния», которые некоторым и внушали мысль о крайней ограниченности его умственных способностей…