Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

И он принялся рассказывать о ночи на Кубе, той ночи, когда Снит купил кристалл у чужестранца, – о том, как некоторые люди воображают, будто видели грозы, но пусть бы они приплыли и послушали, как громыхало на Кубе, когда Билл покупал кристалл, и тогда бы поняли, что не слыхали настоящего грома. Тут я его перебил – пожалуй, к несчастью, потому что он потерял нить рассказа и некоторое время молол вздор, проклиная каких-то людей, заводя речь об иных землях – Китае, Порт-Саиде и Испании, – но в конце концов я вернул его на Кубу и спросил, каким образом они играли с кристаллом в шахматы. Он сказал, что ты смотришь на доску и смотришь в кристалл, и вот в кристалле та же партия, что на доске, все эти странные фигурки, точно такие же, но маленькие – с лошадиными головами и все остальные, – и едва другой человек делает ход, как в кристалле тоже делается ход, и после него появляется твой ход, и всего-то дела, чтобы повторить его на доске. Если ты не делаешь тот же ход, что в кристалле, там начинаются очень плохие дела: все ужасно перемешивается и отчаянно дергается, мрачнеет, и ход повторяется опять и опять, и весь кристалл делается все туманней и туманней – лучше отвести от него глаза, иначе после тебе это снится, и являются уродские фигурки, и проклинают тебя во сне, и подлым образом всю ночь вокруг тебя ходят.

Я подумал, что Джим, хоть и был пьянехонек, не сказал мне правду, и обещал проводить его к людям, которые всю жизнь играют в шахматы, так что он и его товарищи сумеют получать свой фунт стерлингов, когда бы ни пожелали. Я обещал не выдавать тайну даже Штавлократцу, если только Джим расскажет мне всю правду – это обещание я долго хранил и после того, как три моряка утратили свой секрет. И сказал ему напрямик, что не верю в кристалл. Ну, тогда Джим Баньон еще сильнее наклонился ко мне через стол и дал клятву, что видел человека, у которого Снит купил кристалл, и что этот человек мог все на свете. Для начала, волосы у него ужаснейше темные, и был он такой, что ни с кем не спутаешь – даже на Юге, – а в шахматы мог играть, закрыв глаза, но даже при этом обыгрывал на Кубе любого. Но было там кое-что поважнее, была сделка с Биллом, которая раскрыла, кто таков этот человек. Он продал кристалл за душу Билла.

Навалившись на стол и дыша мне прямо в лицо, Джим Баньон несколько раз кивнул и умолк.

Тогда я начал его расспрашивать. Они играли в шахматы даже в такой дали, на Кубе? Да, они все играли. Мыслимо ли, чтобы человек мог пойти на такую сделку, какую совершил Снит? Разве этот фокус не всем известен? Разве его нет в сотнях книг? А если Билл не читал книг, то разве не должен был знать от других моряков, что самое обычное занятие дьявола – добывать души глупых людей?

Джим откинулся на спинку стула и спокойно улыбался, слушая мои вопросы, но, едва я упомянул о глупых людях, снова подался вперед, рывком приблизил ко мне лицо и несколько раз переспросил: это что, Билла Снита назвали дураком? По-видимому, три моряка очень высоко ценили Снита, и слово, сказанное в его осуждение, рассердило Джима Баньона. Я поспешно объяснил, что глупой мне кажется сделка, но, конечно же, не человек, который ее совершил, – объяснил поспешно, ибо моряк почти угрожал мне, что было неудивительно, поскольку виски в той полутемной таверне лишило бы рассудка и монахиню.

Когда я сказал, что глупой мне кажется сделка, он опять улыбнулся, а затем шарахнул кулаком по столу и объявил, что никому и никогда не удавалось обдурить Билла Снита, и это была самая худшая из всех дьяволовых сделок, и, судя по всему, что он, Джим, читал и слышал насчет дьявола, тот ни разу так не осекался до вечера, когда познакомился с Биллом на Кубе, в трактире, во время грозы, потому как душа Билла Снита была самой проклятой на всех морях; он был хороший малый, но душа его несомненно была проклята, так что он получил кристалл задаром.

Да, он был там, в испанском трактире, и видел все своими глазами – Билла Снита, и яркие мигающие свечи, и дьявола, то выходящего под ливень, то ныряющего обратно, а потом сделку между двумя ловкачами и дьявола, выходящего наружу, под молнии, в бушующую грозу, и Билла, хихикающего себе под нос между раскатами грома.

Но у меня еще оставались вопросы, и я прервал его воспоминания. Почему они всегда играют вместе, втроем? Тут на лице Джима Баньона, похоже, отразился страх, и сначала он не пожелал отвечать. Но потом объяснил, что дело примерно такое: они же не заплатили за кристалл, а получили его как свою долю вещей Билла Снита. Если б заплатили либо дали Сниту что в обмен, тогда все было бы улажено, но они этого не могли, потому как Билл Снит помер, и они подумали, что его сделка, может, не приведет к добру. Ведь ад должен быть огромным, пустынным местом, попасть туда в одиночку будет нехорошо, и они втроем договорились, что всегда будут не разлей вода и либо будут пользоваться кристаллом вместе, либо совсем не станут – разве что один умрет, и тогда они начнут играть вдвоем, а тот, кто ушел, будет их дожидаться. А последний из троих, когда настанет ему время уходить, возьмет кристалл с собой или, может, кристалл заберет его. Они не воображают – сказали моряки друг другу, – что они из тех людей, которым место на Небесах, и Джим надеется, что их место будет получше, но представить не может ада в одиночку – если уж должен быть ад. Там было бы в самый раз для Билла Снита, его ничто не пугало. Джим знавал по крайней мере пятерых, которые не боялись смерти, но Снит не боялся и ада. Он умер улыбаясь, словно как спящий ребенок; выпивка – вот что убило беднягу Билла Снита.

Вот почему я обыграл Слоггса: во время игры он держал кристалл при себе, но не мог его использовать – три моряка, похоже, страшились одиночества так же, как некоторые люди страшатся боли и увечья; из всех троих один Слоггс умел играть в шахматы, он научился игре, чтобы отвечать на вопросы и тем прикрывать их обман, но научился, как я обнаружил, плохо. Кристалла я так и не увидел, моряки никому его не показывали, но тем вечером Джим Баньон сказал, что, будь кристалл округлым, он был бы примерно как куриное яйцо с тупого конца. Сказав это, он заснул.

Было еще много вопросов, которые я задал бы Джиму, но разбудить его не удавалось. Я даже отодвинул стол, так что моряк рухнул на пол – но не пробудился, и вся таверна была темна, ибо горела единственная свечка, и лишь тогда я заметил, что остальные моряки ушли – в зале не было никого, кроме Джима Баньона, меня и зловещего бармена этого странного трактира; бармен тоже спал.

Поняв, что моряка разбудить невозможно, я ушел в ночную тьму. Вряд ли на следующий день Джим сказал бы мне больше; очередной раз навестив Штавлократца, я обнаружил, что он уже занес в тетрадь свою теорию относительно моряков, которую позже признали шахматисты: что одному из них показали удивительный гамбит, а двое других изучили все оборонительные дебюты и игру в целом. Правда, никто не сумел найти их учителя, хотя впоследствии опрашивали людей по всей южной части Тихого океана.

Я так и не вызнал у трех моряков никаких дополнительных подробностей – они всегда были слишком пьяны или недостаточно пьяны для беседы. Сдается, я просто поймал Джима Баньона в благоприятный момент. Однако обещание я сдержал, то есть привел моряков на чемпионат, и они изрядно подорвали многие прочные репутации. На том они продержались несколько месяцев, не уступив ни одной партии и непременно играя со ставкой в один фунт. Я обычно следовал за ними – просто чтобы понаблюдать за игрой. Они были еще более изумительны, чем Штавлократц – даже в его юные годы.