19-я жена - Дэвид Эберсхоф

Наша группа из четырех человек — Лоренцо, майор Понд, мистер Редпат и я — вошла в здание Капитолия через тускло освещенный холл, известный под названием Крипта. Клерк в эполете сообщил нам, что мы стоим прямо под знаменитым куполом. Помещение поддерживали сорок коричневых колонн, жилы с силой пронизывали камень, словно желая выказать напряжение, которого требовал их труд: ведь колонны держали на себе все это здание.

Клерк, похожий на птицу человек, с короткими, взмахивающими, словно крылья, руками, провел нас в зал заседаний конгресса. Меня поместили в Зону Ожидания для Дам — отгороженную секцию кресел, а майора Понда и мистера Редпата пригласили сесть вместе с мужами конгресса. Клерк хотел посадить Лоренцо вместе с ними, но я настояла, чтобы мальчик остался со мной.

Мистер Джеймс Блейн, спикер палаты, — человек с живым умом, вышколенный и закаленный холодными ветрами штата Мэн. У него непроницаемый взгляд газетного редактора, каким он и был когда-то, в бытность свою в Портланде. Когда я явилась в зал, он ораторствовал со своей высокой кафедры — этого кормила власти, — крепко сжимая в руке знаменитый молоток: он читал палате — по случайному совпадению — лекцию об отделении церкви от государства. Клерк передал ему мою визитную карточку и рекомендательное письмо.

К моему удивлению, спикер положил молоток, покинул кафедру и пригласил меня в элегантный кабинет спикера. У пылающего камина, под мягким сиянием французской люстры, мистер Блейн попросил меня рассказать ему историю моей жизни. Я начала свой рассказ, но не успела зайти далеко, как он послал клерка снова в палату с указанием, чтобы другой член конгресса заменил его на кафедре спикера. Я продолжала говорить, и минут через двадцать человек, заместивший спикера, покинул кафедру и пришел меня послушать. Говорила я целых два часа; каждые несколько минут то один, то другой член высокой палаты покидал Зал заседаний и заходил в кабинет спикера. Прежде чем я успела закончить, кабинет был полон, а те, кто не поместился, теснились на цыпочках у двери.

Я рассказала им все, о чем поведала на этих страницах, Дорогой Читатель, — от ранней славы Джозефа Смита до обращения моих родителей. Описала мои первые встречи с Бригамом, свой несчастливый брак с Ди и дружбу Бригама во время моего развода. Я говорила им о горе моей матери, когда сначала одна жена, а затем и другие вошли в ее дом, и о своем ощущении, что многоженство лишило меня отца, — столь большие требования предъявляло оно к его моральному и душевному состоянию. Я обрисовала мужам конгресса устройство и быт Львиного Дома и власть Дома-Улья, расположенного по соседству с ним. Описала ухаживание за мною Бригама, неприятности, возникшие у моего брата с законом, и последовавшее за этим мое повиновение. Я изложила им по-честному каждую подробность того, что значило для меня быть девятнадцатой женой, получая жалкие крохи нежности и поддержки, которые это положение могло мне дать. Все это я описала мужам конгресса — людям, отвечающим за законы нашей чудесной страны. Я могла видеть, как воспринимался ими мой рассказ, по их щурившимся глазам, по их взволнованно вздрагивающим губам, прячущимся в усах и бородах.

Я убеждала их принять необходимые законы, запретить этот пережиток Варварства.

«Что же мы за страна, если допускаем, чтобы такое у нас существовало? Чтобы сегодня, когда мы сидим у этого жаркого камина, на этой прекрасной мебели, под крышей этого величественного здания, когда мы так спокойно сидим здесь, тысячи женщин и еще больше детей страдают от столь варварской системы? Мормоны будут взывать к вам во имя свободы вероисповедания. Они станут говорить вам — и в самом деле, уже говорили вам об этом, — что, заставляя их подчиняться законам страны, вы преследуете их за их религиозные убеждения. Если вы склонны поверить этому, если вы колеблетесь, не желая попирать права верующих, тогда я умоляю вас посмотреть на эту проблему вот с какой точки зрения: пусть мужчина будет с какой-то женщиной, и с еще одной, и еще с другой после этой, если он так предпочитает. Пусть он так поступает во имя свободы, которую мы все так высоко ценим. Но как только у него появляется ребенок — когда в его дом входит сын или дочь, вы уже не можете отводить глаза или защищать такое положение ради свободы вероисповедания. Разве каждый ребенок не заслуживает чего-то лучшего, чем небрежение? Разве вы и мы и каждый из всех нас не должны защищать и оберегать этого ребенка? И как насчет прав этого ребенка — его права быть защищенным, ее права вырасти и выбрать ту или другую веру по ее или его предпочтению?

Глубокоуважаемые джентльмены, члены великой палаты, я очень прошу вас, не дайте этой доктрине заманить вас в ловушку. Не размышляйте над вопросами о Боге и Иисусе Христе. Вы — законодатели, а ваши законы постоянно обходятся. Объявите преступлением пренебрежение к жене. Объявите преступлением пренебрежение к ребенку. Объявите преступлением заставлять одну женщину принимать другую под крышу своего дома. Объявите это преступлением, ибо это и есть преступление. Это не религиозная практика, это не выражение веры, это не свидетельство свободы — это преступление жестокости и оставления жены и ребенка в заброшенности. А сегодня все это допускается в пределах ваших границ, с вашего дозволения. Ваше молчание позволило Бригаму объявить это Истиной. Я сама, разумеется, дорожу своей свободой, однако я никогда не допущу, чтобы моя свобода ограничивала свободу другого. В этом смысле я не являюсь совершенно свободной и никто из нас не является совершенно свободным.

Джентльмены, вот, позвольте мне познакомить вас с моим сыном Лоренцо. Он проехал со мной весь этот путь. Я эгоистически взяла его с собой, так как не могла представить себе эту поездку без него. Мне следовало оставить его в школе, с его братом. Но я не смогла, ибо он в конечном счете и есть главная причина того, что я взялась вести эту битву. Стоит мне взглянуть на него, как я вспоминаю о своей задаче. Если моя история не произвела на вас впечатления, взгляните на нее глазами моего сына. Представьте себе, что этому мальчику пришлось увидеть и как это на него повлияло. Если у вас нет обязанности защищать меня, я прошу вас хотя бы дать защиту ему».

Когда я окончила свою речь, мужи конгресса бросились ко мне знакомиться, они протягивали мне свои визитные карточки, обещали поддержку. На некоторое время вокруг меня образовался плотный кружок мужчин, рядов в десять толпившихся друг за другом, и раздавались поздравления, словно на праздничной вечеринке: десятки голосов говорили одновременно, создавая страшный шум. В какой-то момент что-то стало происходить на дальней кромке этой толпы, что — я не могла разглядеть: многие вдруг смолкли и побуждали замолчать других, и люди стали расступаться. Воцарилась тишина — неожиданная и абсолютная, в ней чувствовалось что-то зловещее. Мужчины расступались, давая кому-то пройти. Я не могла бы сказать и поначалу даже вообразить — кому именно. Потом постепенно до меня дошло, что, видимо, Бригам каким-то образом последовал за мной в Капитолий. Он был здесь, но я не знала зачем. Джентльмены все расступались, а я ждала, чтобы он наконец появился из-за их плеч и голов. Я увидела фигуру, какой-то силуэт, двигавшийся по направлению ко мне. Я прижала к себе Лоренцо, мои пальцы впились ему в плечи, и я ненавидела себя за то, что не оттолкнула сына подальше от опасности, но я никак не могла отпустить от себя моего мальчика. Толпа продолжала расступаться, человек, шедший вперед, стал более ясно виден, и когда наконец последнее кольцо мужчин распалось и отодвинулось в стороны, давая гостю пройти, только в этот момент я увидела перед собой, очень близко, на расстоянии вытянутой руки, президента Гранта. Миссис Грант шла с ним рядом, ее глаза сузились от гнева.