Двадцать лет спустя - Александр Дюма

– Значит, он приехал? Мне сказали правду!

– Да. Вчера вечером.

– И вы с ним уже виделись?

– Мы только что расстались.

– Он принимает участие в этом деле?

– Он дал мне этот совет.

– А Париж?

– Принц принудит его к сдаче голодом.

– Ваш проект великолепен. Но я вижу одно препятствие.

– Какое?

– Невозможность осуществить его.

– Пустые слова. Нет ничего невозможного.

– Да, в мечтах.

– Нет, на деле. Есть у нас деньги?

– Да, немного, – сказал Мазарини, боясь, чтобы Анна Австрийская не заставила его раскошелиться.

– Есть у нас войско?

– Пять или шесть тысяч человек.

– Хватит у нас мужества?

– Безусловно.

– Значит, дело нетрудное. О, понимаете ли вы, Джулио? Париж, этот ненавистный Париж, проснувшись без короля и королевы, увидит, что его перехитрили, что ему грозит осада и голод, что у него нет другой защиты, кроме его вздорного парламента и тощего, кривоногого коадъютора!

– Прекрасно, прекрасно, – произнес Мазарини, – я понимаю, какое это произведет действие, но не вижу средств привести ваш план в исполнение.

– Я найду средство.

– Вы знаете, что это означает? Междоусобная война, война ожесточенная и беспощадная!

– Да, да, война, – сказала Анна Австрийская, – и я хочу обратить этот мятежный город в пепел; я залью пожар кровью; я хочу, чтобы ужасающий пример заставил вечно помнить и преступление, и постигшую его кару. О, как я ненавижу Париж!

– Успокойтесь, Анна, что за кровожадность! Будьте осторожны; времена Малатесты и Каструччо Кастракани прошли. Вы добьетесь того, что вас обезглавят, прекрасная королева, а это будет жаль.

– Вы смеетесь?

– Ничуть не смеюсь. Война с целым народом опасна. Поглядите на своего брата Карла Первого: ему пришлось плохо, очень плохо.

– Да, но мы во Франции, и я испанка.

– Тем хуже, per Baccho,[21] тем хуже; я предпочел бы, чтобы вы были француженкой, а я французом: тогда нас не так бы ненавидели.

– Во всяком случае, вы одобряете мой план?

– Да, если только его возможно осуществить.

– Конечно, возможно. Говорю вам: готовьтесь к отъезду!

– Ну, я-то всегда к нему готов, но только мне никак не удается уехать… и на этот раз я вряд ли уеду.

– А если я уеду, поедете вы со мной?

– Постараюсь.

– Вы меня убиваете своей трусостью, Джулио. Чего вы боитесь?

– Многого.

– Например?

Лицо Мазарини было все время насмешливым. Теперь оно омрачилось.

– Анна, – сказал он, – вы женщина и можете оскорблять мужчин, так как уверены в своей безнаказанности. Вы обвиняете меня в трусости, но я не так труслив, как вы, ибо не хочу бежать. Против кого восстал народ? Против вас или против меня? Кого он хочет повесить? Вас или меня? А я не склоняюсь перед бурей, хоть вы и обвиняете меня в трусости. Я не сорвиголова, это не в моем вкусе, но я тверд. Берите пример с меня: меньше шума и больше дела. Вы громко кричите – значит, ничего не достигнете. Вы хотите бежать…

Мазарини пожал плечами, взял королеву под руку и подвел ее к окну.

– Смотрите, – сказал он.

– Что? – спросила королева, ослепленная своим упрямством.

– Ну, что же вы видите в это окно? Если глаза меня не обманывают, там горожане в панцирях и касках, с добрыми мушкетами, как во времена Лиги; и они смотрят на это окно так внимательно, что увидят вас, если вы поднимете занавеску. Теперь посмотрите в другое окно. Что вы видите? Вооруженный алебардами народ, который караулит выходы. Все ворота, двери, даже отдушины погребов охраняются, и я скажу вам, как говорил мне Ла Раме о Бофоре: «Если вы не птица и не мышь, вы не выйдете отсюда».

– Но ведь Бофор бежал!

– Хотите и вы бежать таким же способом?

– Значит, я пленница?

– Конечно! – воскликнул Мазарини. – Я уже битый час вам это доказываю.

С этими словами кардинал преспокойно сел за стол и занялся письмом к Кромвелю.

Анна, трепеща от гнева и вся красная от негодования, вышла из кабинета, сильно хлопнув дверью. Мазарини даже не обернулся. Вернувшись к себе, королева бросилась в кресло и залилась слезами. Вдруг ее осенила мысль.

– Я спасена! – воскликнула она, вставая. – О да, я знаю человека, который сумеет увезти меня из Парижа; я слишком долго не вспоминала о нем. Да, – продолжала она задумчиво, но в каком-то радостном возбуждении, – как я неблагодарна. Я двадцать лет оставляла в забвении человека, которого давно должна была бы сделать маршалом Франции. Моя свекровь осыпала золотом, почестями и ласками Кончини, который погубил ее; король сделал Витри маршалом Франции за убийство; а я даже не вспоминала и оставила в бедности этого благородного д’Артаньяна, который меня спас.

Она подбежала к письменному столу и поспешно набросала несколько слов.

Д’Артаньян спал эту ночь в комнате Портоса, как и все ночи с начала возмущения. Шпаги свои они держали у изголовья, а пистолеты клали на стол так, чтобы они были под рукой.

Под утро д’Артаньяну приснилось, что все небо покрылось желтым облаком, из которого полил золотой дождь, и что он подставил свою шляпу под кровельный желоб.

Портосу снилось, что дверца его кареты оказалась слишком мала, чтобы вместить его полный герб.

В семь часов их разбудил слуга без ливреи, принесший д’Артаньяну письмо.

– От кого? – спросил гасконец.

– От королевы, – отвечал слуга.

– Ого! – произнес Портос, приподнимаясь на постели. – Ну и что там?

Д’Артаньян попросил слугу пройти в соседнюю комнату и, как только дверь затворилась, вскочил с постели и поспешно прочел записку. Портос смотрел на него, выпучив глаза и не решаясь заговорить.

– Друг Портос, – сказал наконец д’Артаньян, протягивая ему письмо, – вот наконец твой баронский титул и мой капитанский патент. Читай и суди сам.

Портос протянул руку, взял письмо и прочел дрожащим голосом:

– «Королева желает переговорить с господином д’Артаньяном, которого просит последовать за подателем этого письма». Что же, – произнес Портос, – я не вижу тут ничего особенного.

– А я вижу, и очень много, – возразил д’Артаньян. – Если уж позвали меня, то, значит, дела плохи. Подумай, что должно было произойти, чтобы через двадцать лет королева вспомнила обо мне!