Экспансия-2. Безоблачное небо Испании - Юлиан Семенов

— Не считайте это оптимальным вариантом. Если у вас остались враги, если здешние наци еще могут кусаться, к вам вполне можно забраться через чердак.

По тому, как глаза Зуле непроизвольно взметнулись к потолку, Штирлиц понял, что такую возможность доктор не очень-то допускал. «Надо закрепить, — подумал Штирлиц, — я должен стать ему нужным, такие люди ценят практическую сметку».

— Мы можем осмотреть чердак вместе с вами, — предложил Штирлиц. — Если, конечно, у вас есть ключ и фонарик.

— Ключ не нужен, там всегда отворена дверка, а фонаря я не держу.

— Свечу?

— Незачем смотреть, — тихо ответил доктор Зуле, — потолок тоненький, когда хозяин проверяет состояние водопроводных баков, мне кажется, что он может провалиться…

— Решетки на окна не хотите укрепить?

— Увольте. Я жил в стране, где решетки были повсюду, не только на окнах… За год Германию удалось обнести громадной, незримой решеткой, а еще через год решеткой — вполне эластичной, незаметной с первого взгляда — опутали каждого немца… В конце концов, будь что будет, да и потом я практически не выхожу из дома, а мой сосед — прекрасный человек, шофер на грузовике, очень сильный и добрый… Да и потом наци теперь поджали хвосты, не посмеют…

— Они убеждены, что после разгрома вашей прежней квартиры все материалы, представлявшие для них какую-то опасность, уничтожены?

— А почему вы, собственно, думаете, что у меня есть такие материалы?

— Так считает дон Хосе.

— Сколько времени вы у него живете?

— Порядочно, — солгал Штирлиц. — Я занимаюсь проблемой нацизма. Не только в Германии, но и в Испании, Австрии, здесь, на юге нашего континента.

— Вы американец?

— Канадец.

— Воевали?

— Да. Именно поэтому и занимаюсь этой темой.

— Можно почитать ваши труды?

— Нельзя. Их нет. Я занимаюсь этой проблемой для того, чтобы подбросить работу нюрнбергским судьям… А поскольку, как и вы, я убежден, что нацизм не уничтожен, а затаился, чтобы восстать из пепла, свою работу целесообразнее держать вот здесь, — Штирлиц постучал себя по лбу, — чем хранить дома.

— Если они узнают об этом, ваша жизнь будет ежедневно и ежечасно подвержена опасности.

— Но ваша ведь не подвергается — после пожара?

— Потому что я после этого капитулировал. Они знали, что делали. Каждый приехавший из рейха напуган, до конца дней своих напуган, и ничто его не спасет от самой заразной и въедливой бациллы — страха.

— Вы не могли бы ответить на ряд моих вопросов, доктор Зуле?

— Нет.

— Вы даже не хотите знать, какие вопросы меня интересуют?

— Я понял, что вас интересует. Вы делаете благородное дело. Вы и обязаны его делать: демократии виноваты, что Гитлер пришел к власти. Вам и карты в руки — смойте позор с тех, кто спокойно смотрел, как преступник рвался в рейхсканцелярию, хотя одного вашего демарша перед Гинденбургом хватило бы, чтобы остановить мерзавца.

— Согласен, — кивнул Штирлиц. — Принимаю каждое ваше слово. Но и вы, немец, тоже виноваты в том, что Гитлер стал фактом политической жизни. Что вы, лично вы, сделали, чтобы он не стал канцлером? Бранили его в университетской столовой? Говорили друзьям, что карикатурный истерик мнит себя вторым Фридрихом? Или просто отмахивались: «Бред, такое невозможно, покричит и успокоится, мы слишком культурны, чтобы пустить его»? Что вы сделали, доктор?

— Я бранил его в университетской столовой, вы правы. А моя жена — она лежит в клинике, ей, слава богу, лучше — выступала против него на митингах и составляла прокламации… Она принадлежала к берлинской организации социал-демократов. Ну и что? Ах, как она честно и красиво выступала, дон Максимо, как отважно! Ну и что?

— Вам неприятен мой приход? Вы поэтому так подчеркнуто презрительно назвали меня «доном»?

— Да, ваш приход мне отчего-то неприятен. И я не намерен этого скрывать.

— Вы не посмели бы так говорить, — Штирлиц даже набычился от внезапно охватившей его ярости, — если бы я не был тем, кто дрался с наци… Если бы я был здешним затаившимся гадом, вы бы покорно отвечали на мои вопросы, потому что прекрасно знаете — не ответь вы на то, что меня интересует, и я отправлю вас к праотцам! Или отравлю в клинике вашу жену!

Штирлиц резко поднялся, успев подумать: «Какое счастье, что нет привычной боли. Господи, как важно ощущать себя здоровым и сильным!»

— Отстегните цепочку на двери, дон Хорст. Мне как-то совестно быть в вашем антинацистском доме.

Лицо Зуле странно стекло, стало видно, какое оно нездорово-отечное, глаза сделались испуганными, заячьими, руки мелко, по-стариковски затряслись…

— Я могу закричать, — прошептал он осевшим, совершенно иным голосом. — Я стану кричать.

— Ну и кричите. Нельзя так трястись. Такая паническая боязнь есть форма страха за шкуру, а не за жизнь. Простите за резкость, но после окончания войны я получил привилегию говорить то, что думаю.

— Подайте мне вон тот пузырек, — еще тише сказал Зуле, кивнув на подоконник. — У меня останавливается сердце.

Лицо его сделалось синюшным. «Зря я так, — подумал Штирлиц, — в конце концов, он просто трус, как и большинство обывателей от науки. Они ниспровергают все и вся в кругу близких, а прилюдно молчат, — самый горький балласт истории».

— Сколько капель? — спросил Штирлиц, по-прежнему раздраженно.

— Я пью из пузырька, скорее, пожалуйста.

Зуле приник посиневшими губами, прорезанными ярко-красными склеротическими сосудиками, к пузырьку, сделал большой глоток, откинулся на спинку стула и расслабившись, закрыл глаза.

— Давайте я помассирую вам грудь, — сказал Штирлиц, сердясь отчего-то на себя, а не на этого мышонка: «Собрал информацию, классифицировал ее и спрятал, низость какая!»

Старик кивнул, показал рукой на сердце.

— Это не сердце, — сердито сказал Штирлиц. — Обыкновенный невроз. Если плохо с сердцем, печет в солнечном сплетении. И отдает в локоть… «Дьявол лозою лезет по жилам, источенным тленьем», — последнюю фразу из популярной берлинской песенки тридцатых годов Штирлиц произнес по-немецки.

— Я сразу понял, что ваш родной язык немецкий, — не открывая глаз, прошептал Зуле. — Что вам от меня надо? Вы правильно поняли: если я пойму, кто вы на самом деле, — я отвечу на все ваши вопросы, мои жилы разъедены страхом…

— Ну, а если я скажу, что я не немец? Если я признаюсь, что работал против Гитлера? Нелегально? Что тогда?

— Мне трудно в это поверить… Я очень недоверчив… Государственная жестокость учит не доверять: никому, нигде, ни в коем случае, ни при каких условиях.

— Один раз проиграли — и второй проиграете, — сказал Штирлиц, продолжая массировать грудь старика, — если не научитесь уверенности. Нельзя бороться, то есть стоять на своем, никому не веря. Ну, легче?