Жизнь Гюго - Грэм Робб

3 апреля 1862 года началась одна из величайших операций в истории книгоиздания, за которой стоял сам Гюго{1083}. Первая часть «Отверженных», «Фантина», вышла в кильватере мощной рекламной кампании в Париже, Лондоне, Брюсселе, Лейпциге, Роттердаме, Мадриде, Милане, Турине, Неаполе, Варшаве, Будапеште, Санкт-Петербурге и Рио-де-Жанейро. Начиная с сентября Гюго передавал Лакруа пресс-релизы. Задолго до выхода книги в свет все знали, что «Отверженные» – не просто роман, но «социальная и историческая драма XIX века», «огромное зеркало, в котором отражается все человечество, схваченное в определенный день своего безмерного существования». «Данте произвел фурор в поэзии; я попытался сделать то же самое с действительностью». По совету Гюго, над головами будущих цензоров подвесили сильный эпизод с Ватерлоо. «Если будете цитировать, – наставлял он Лакруа, – настаивайте на „Ватерлоо“».

«Покажите националистическую сторону книги, играйте на патриотических чувствах. Пусть Персиньи [министру внутренних дел. – Г. Р.] заранее станет стыдно за то, что он не пропускал книгу, в которой в конце концов оправдали [маршала. – Г. Р.] Нея, деда его жены. Сделайте так, чтобы они не могли конфисковать книгу на том основании, что битву при Ватерлоо выиграли французы»{1084}.

Так как несколько экземпляров «Фантины» тайно отпечатали в Брюсселе за четыре дня до официального выхода книги в свет, контрафактные экземпляры раздули истерию: в июне насчитывалось уже двадцать одно нелегальное издание. Девять переводчиков трудились не покладая сил. 8 апреля лондонская «Ивнинг стар» сообщила, что «„Отверженные“ Виктора Гюго находятся в руках тех, кто способен купить книгу, и небольшие публичные библиотеки скупили по пятьдесят экземпляров каждая»{1085}. К 15 мая, когда вышли части II и III, стало ясно, что Гюго добился невозможного: он продал серьезное произведение широким массам, точнее, внушил массам желание прочесть его. «Отверженные» стали одним из последних всемирно доступных шедевров западной литературы и тревожным признаком того, что границы между классами размываются. Противоположные мнения критиков выдают их замешательство. Гюго сумел доказать, что у «низов» тоже может быть своя литература. Гонкуры сочли «Отверженных» «библиотечным романом, написанным гением»{1086}. Полвека спустя Литтон Стрейчи назвал «Отверженных» «самой величественной неудачей – самым чудовищным преступлением, совершенным гениальным человеком», граничащим с «дурновкусием»{1087}. Иными словами, «Отверженных» признали замечательной книгой, вот только Виктору Гюго вообще не следовало ее писать.

Мнение «улицы» являло собой вдохновляющий контраст. В шесть утра 15 мая жители улицы Сены, что на левом берегу, проснулись и увидели, что на их улице стоит толпа, похожая на очередь за хлебом. Представители всех профессий стояли с тележками и тачками; их притиснули к двери книжного магазина Паньерре, которая, к сожалению, открывалась наружу. Внутри рядами до потолка стояли несколько тысяч экземпляров «Отверженных». Через несколько часов не осталось ни одной книжки. Госпожа Гюго, которая находилась в Париже и давала интервью, пыталась убедить бесхребетных союзников Гюго поддержать книгу. Она устроила званый ужин; но у Готье был грипп, у Жанена – «приступ подагры», а Жорж Санд отговорилась тем, что она всегда переедает в гостях{1088}. Гюго поддержали безымянные читатели. Рабочие устроили подписку, чтобы купить книги вскладчину. В ином случае они обошлись бы им в жалованье за несколько недель.

Тем временем Гюго на острове вычитывал корректуру, уделяя особое внимание мелочам, что противоречит его легкомысленным замечаниям о несущественности запятых. Печатные машины в Брюсселе скрипели от натуги, но последние две части (тома с седьмого по десятый) появились в продаже, как и планировалось, 30 июня 1862 года. На стенах домов, где раньше висели призывы Гюго к армии не допустить государственного переворота, расклеили гигантские анонсы. В витринах книжных магазинов выставляли иллюстрации эпизодов из романа. Персонажи Гюго вошли в каждый дом задолго до того, как были напечатаны последние тома: Жан Вальжан, беглый каторжник, ставший филантропом-заводовладельцем; Жавер, маниакально преданный инспектор полиции; святой епископ Мириэль, который роняет семя милосердия в невежественную душу Жана Вальжана и противостоит церкви (как в романе, так и в жизни), буквально следуя учению Христа; Фантина, брошенная гризетка, и ее осиротевшая дочь Козетта, которую Жан Вальжан спасает от зловещей четы трактирщиков Тенардье и воспитывает как родную дочь; Мариус, сын наполеоновского генерала, который примыкает к отряду молодых республиканцев и влюбляется в Козетту; Гаврош, курносый уличный мальчишка, который бьет фонари и роется в сточных канавах. Все персонажи находили отклик в душе читателей. Роман так повлиял на мнение французов о французском обществе, что даже тем, кто читал его впервые, смутно казалось, будто они уже читали его прежде.

Здесь не место для подробного пересказа содержания романа. На это понадобится несколько страниц. Кроме того, пересказ исказит суть. Главная сюжетная нить довольно проста и сильно напоминает «Парижские тайны» Сю и «Блеск и нищету куртизанок» Бальзака. Оба произведения написаны в те годы, когда Гюго приступил к своему роману. Жана Вальжана преследует инспектор Жавер. Преследование начинается с освобождения Вальжана с тулонской галеры в 1815 году и заканчивается семнадцать лет спустя знаменитым побегом по парижской канализации.

«Отверженные» так глубоко впечатывают в сознание взгляд Гюго на мир, что после прочтения романа невозможно остаться тем же, что раньше, – и не только потому, что для прочтения требуется значительный кусок жизни{1089}. Ключ к разгадке – в появлении время от времени всеведущего рассказчика, который заново представляет тех или иных персонажей через длинные интервалы времени; он видит их как будто глазами невежественного наблюдателя. Такого рассказчика лучше всего назвать Богом, который притворился законопослушным буржуа. Таким образом, в романе присутствуют две точки зрения: презрение общества и жалость Бога. Само название как бы испытывает читателей. Оно наводит на сравнение обыкновенного человеческого и божеско-гюголианского взглядов. Первоначально словом «мизерабли» называли обыкновенных нищих. После Великой французской революции и особенно после прихода к власти Наполеона «мизерабли» превратились в «отбросы», пятно на сияющем облике Второй империи. Новый смысл подсказывал переводы вроде «Отбросы общества», хотя чутье Гюго подсказывало «Несчастных»{1090}.