Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации - Елена Прудникова

Вот так автор одним росчерком пера записывает 50 миллионов человек в пьяницы и лодыри. Почему? Ведь он отлично знает, что при тех условиях, которые сложились в русской деревне, все крестьяне просто не могут, как бы трудолюбивы ни были, создать крепкое хозяйство. Кроме трудолюбия, нужно еще и здоровье, и, наконец, элементарное везение. А какой самый простой путь? Правильно. Взбираться наверх по чужим спинам. Один даст лошадь соседу-бедняку просто так или за маленькую плату, а другой – за два дня отработки. Один одолжит семян просто так или за небольшой процент, другой потребует пол-урожая. Какой быстрее разбогатеет? Риторический вопрос, да?

Но дело даже не в этом. Для настоящего «трудовика» чужие льготы – не повод для обиды. Он скорее гордится тем, что ему эти льготы не нужны, для него сумма налога – не повод для жалоб, а мерило преуспевания. Как тот же Смагин или другой крестьянин, который, серьезно задетый письмом Соколова, с гордостью пишет, как выбивался из нищеты:

«Нет, гр-н Соколов, извини. За пазухой у Советской власти не сижу. Она мне действительно, когда я поднимался, помогала. А теперь я тоже налог плачу и, пожалуй, не маленький, а 50 руб. за то, что имею землю и сад в 1 десятину».

А для Соколова эти льготы – нож острый, и уж явно не потому, что на чужие копейки обзавидовался. Эти льготы подрывают основы его влияния и тем самым умаляют его самого.

Большевики и кулаки боролись за власть над селом с самого начала. Советская власть формально победила, но пока крестьяне экономически зависели от кулака, он, явно или неявно, все равно был хозяином. Поэтому болезненнее всего он воспринимал не оскорбительные «наезды» – они даже льстили иной раз – а то, что правительство выводило крестьян из-под его власти. Это еще семечки, а вот когда все пойдет по-настоящему, когда начнутся колхозы…

Вот еще одно анонимное письмо:

«Говорят, мужик то сер, да ошибаются, не черт ум то съел. Лопнет терпение, кому заедет нож в спину, это скрыто, хотя десять лет лямку тянули…»

Интересно, какую лямку тянул автор этого письма «десять лет», т. е. с 1918 года? И кем он был до тех пор, ежели тогда лямки не тянул?

Как неожиданно выяснилось, в Сибири слово «кулак» имело, кроме обычного, еще и особое значение, связанное со столыпинским переселением. Узнала я это из письма, присланного одним из моих интернет-собеседников по форуму о. Андрея Кураева, под ником «Сергей из Хабаровска» (имен он просил не называть). Он прислал мне записанный по памяти рассказ своей бабушки о доколхозной деревне. Девочкой приехала она в Приамурье в числе столыпинских переселенцев, натерпелась и навидалась всякого. Говорила потом: «А что рассказывать? Бедовали, голодовали да работали на кулаков за просто так, вот и вся жизнь».

Рассказ крестьянки Варвары в передаче ее внука Сергея:

Итак, ее отец, в начале века перебрался из Белоруссии в Казахстан, но там ему не понравилось. Во время Столыпинской реформы он «соблазнился и уехал в Амурскую область. Потом, знать, не раз жалел, но возвращаться было просто не на что. Денег на новом месте не было не то что на конфеты для детей, но даже на мыло. Мылись едучим зольным щелоком.

Во-первых, земли дали не так уж много, да и ту – с кочками да кустарником („с кустом“). Во-вторых, там оказалось – не столько в тесноте, сколько в противоречиях – сразу несколько русскоязычных племен. Иначе и не скажешь, если становиться на ту сетку координат, которая выстраивалась в бабушкиных воспоминаниях.

Самым молодым и бесправным из племен были „мужики“, иначе говоря – „новотОры“ (вновь приехавшие). Было еще одно названьице: „нахалюги“. Даже слобода, в которой они селились, называлась – Нахаловка.

Самым старым племенем были „гурАны“ (сами тоже вчерашние крестьяне – хотя если кто из них это помнил, то старался, наверное, вслух не говорить). Их, собственно говоря, в близком соседстве не бывало, только наезжали. Были они весьма самоуверенны и „умели себя сразу поставить“. Бабушка их почему-то не считала русскими. Даже, помню, полагала, что слово „гуран“ – это не когда хотят сказать „казак“, а когда не хотят вслух говорить „мерзавец“. Ну да, изъяснялись по-русски. На испорченном русском языке с уймой совершенно непонятных заимствованных слов. Но это были „гураны“, а не „свои“. Разграничение, может быть, и неофициальное, однако очень строгое и ни у кого никаких вопросов не вызывавшее. Сие – задолго до революции, подчеркну. После революции казаки еще раз себя показали… все с той же стороны, относясь к крестьянам не то что не как к единокровным, а даже не как к людям вообще: так называемая семеновщина…

Средним по времени появления на Амуре русскоязычным племенем, еще более враждебным для мужиков, было „кулачье“. Я пытался объяснять бабушке: кулаки были тоже из крестьян, только побогаче. Она спорила: „Ну, где ж! Мужик – одно дело, кулак – совсем другое!“ И по ее рассказам выходило: впрямь, совсем другое. Которое являлось врагом номер один для „мужиков“. Разозлив одного кулака, „мужик“ автоматически становился врагом для всего кулачья в округе – которого было, надо сказать, немало. У нас на Дальнем Востоке, имея землю, не стать богатым в течение десятка лет – это надо быть врожденным клиническим идиотом! Все старожилы были богаты. А богатый мужик… еще когда сказал на другом краю Евразии поэт-рыцарь Бертран де Борн, кое-что видя, а кое-что (может быть, даже Вандейский бунт во время Французской буржуазной революции) предвидя: „Нрав свиньи мужик имеет, беден – глаз поднять не смеет, если же разбогатеет, то безумствовать начнет…“ И тогда уж бедному крестьянину бывало, впрямь некуда податься от них, отожравшихся, – „разве что в могилу“. У кого еще взять лошадь внаем для пахоты? Только у кулака. Он приехал раньше, чуть ли не во времена Муравьева-Амурского, и успел „обжиться“, эксплуатируя пришлых батраков – маньчжуров и китайцев, которые соглашались на любую плату, лишь бы она, эта плата, вообще была. У кулака все имелось, а у „новоторов“ не имелось ничего, кроме кое-каких пожитков…

Столыпинские выплаты „на обзаведение“? Ну-ну… Я спрашивал об этом у бабушки. Она долго не могла понять, что я имею в виду, а потом рассердилась: „Ага! Откуда ж было нам денег взять, чтобы столько заплатить? Только у кулаков столько было, да они и так жили, без всяких ссуд!“ Местные власти, от которых всецело зависело вспомоществование (или НЕвспомоществование), судя по всему, были мироеды не хуже кулаков. Чтобы что-то получить, надо было заплатить. Если ты ни на что не претендовал, – тоже надо было заплатить, но уже чуток поменьше…

О том, как бабушка с братом работала у кулаков, она вспоминать не любила. Отрабатывали лошадей, взятых внаем семьей. Бабушка пряла и ткала, еле доставая до здоровенных кросен, брат пастушил. Следующей весной, когда подросли, еще и пахали кулацкую землю на кулацких же лошадях. Бабушка водила упряжку, брат пахал. Как-то раз не так повела, получился на пахоте пропуск, и брат тут же избил бабушку кнутом. Потому что знал: ему за этот пропуск досталось бы еще сильнее. Таким же кнутом.