Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации - Елена Прудникова

И, наконец, третье, что произошло в 1927 году, – начал разваливаться частный потребительский рынок. Стало ясно, что плавного перехода не будет, что страну ждет несколько лет бардака, карточной системы и один только Бог знает, каких еще сюрпризов переходного периода. И все это удовольствие тоже не стоило растягивать.

«Хлебная стачка» нарушила хрупкое равновесие в стране – если оно, это равновесие, вообще существовало. Два года назад при хорошем урожае игра на рынке сорвала планы хлебозаготовок и экспортную программу – но это оказалось первым звоночком, мелкими неприятностями. В 1927/1928 заготовительном году, по урожаю очень благополучном, СССР не только не вывез зерна, но даже закупил 15 млн пудов. Правда, цифра смехотворная, да и закупки эти были связаны с гибелью озимых на Украине и Северном Кавказе и необходимостью пересева – но таким образом Советский Союз продемонстрировал всему миру, что до сих пор, несмотря на все победные реляции, вообще не имеет резервов зерна. На западных хлебных биржах это вызвало сенсацию с далеко идущими прогнозами.

Но все это мелочи по сравнению с тем, что творилось внутри СССР. В 1927 году при хорошем, а кое-где и «небывалом» урожае исключительно благодаря рыночным играм страна едва не рухнула в очередной голод. Колхозы и совхозы были спасением во всех отношениях, но коллективизация безнадежно запаздывала, сдвинувшись с места лишь после XV съезда, когда «хлебная война» между государством и верхушкой деревни уже вовсю разгорелась. И идти коллективизации предстояло если и не пятнадцать лет, по Бухарину, то и явно не год-два. Это время надо было как-то продержаться – не угробить товарное производство на селе и не дать «хлебной войне» сорваться в беспредел. Правительству предстояло в очередной раз пройти по лезвию бритвы.

«Хлебная стачка» отозвалась очередным «нажимом» на кулака – мерой, которая вызвала шквал жалоб во все инстанции, панических криков экономистов «Что же вы делаете?!» и гневных приговоров современных историков. Удар был жестоким, но в нем имелся если не резон, то, по крайней мере, некая сермяжная справедливость. Кто начал-то войну, в конце концов?

В первую очередь нажим выразился в налоговой политике и коснулся не только кулака, но и середняка. Первоначальный принцип: «налог должны платить все» окончательно заменился прагматическим: «платить должен тот, кто может что-то дать». В сезон 1927/1928 годов число освобожденных от платежей по сельхозналогу еще выросло и теперь составляло уже не 27 %, как в прошлом сезоне, а 38 % хозяйств. Зайцев тем самым было убито сразу двое: один крупный, другой мелкий. Крупный заключался в том, что государство располагало к себе бедняка – а именно на него должна опереться будущая коллективизация, и требовалось подпитать кредит доверия. Впрочем, и мелкий был полезен: новый принцип избавлял налоговиков от необходимости собирать копейки с мелких плательщиков. Прибыль для бюджета с них грошовая, зато мороки! А налоговые службы, избавившись от необходимости торговать поношенными юбками и мятыми самоварами, смогут сосредоточиться на том, чтобы заняться настоящими платежами.

Маломощных середняков тоже щадили: 33 % хозяйств с доходом до 150 руб. заплатили всего 6 % общей суммы взимаемых налогов[259]. Как видим, и в 1928 году 70 % крестьян фактически принадлежали к бедноте.

Колхозы тоже облагали слабо – в 2–2,5 раза меньше в расчете на едока, чем единоличников. С учетом контингента, который туда собирался, можно было и вообще освободить…

Зато количество зажиточных хозяйств, которые облагались по повышенным ставкам, увеличилось до 6 % против 0,5 % годом ранее. В 1927/1928 годах дворы с доходом от 500 руб. заплатили 32,69 % общей суммы налога, причем больше половины из них попали под так называемое индивидуальное обложение, учитывавшее не только земледельческие, но и все доходы хозяйства.

По правилам в индивидуальном порядке должны были облагаться 2–3 % дворов, в реальности под него попало чуть больше – 890 тысяч. По инструкциям, это должны были быть хозяйства, сочетающие высокий уровень доходов и их нетрудовой характер. Но при этом право решать, кто именно подлежит, предоставлялось волостным и районным налоговым комиссиям, а как они читали и понимали инструкции – это отдельный разговор. То, что, не глядя и не думая, а исходя лишь из величины надела, облагали индивидуально большие семьи – это само собой, даже и говорить не о чем. Но бывали случаи и похлеще.

Из письма М.И. Калинину:

«Мое хозяйство было всегда и считается до настоящего времени середняцким, а весной н. г. был поднят в сельсовете вопрос о причислении меня к группе бедняков. Но вдруг получаю окладной лист № 212, где на меня наложено налога в инд. порядке 139 р. 65 к…Конечно, никогда не смел и думать пользоваться наемным трудом, я сам до последнего времени был в батраках. Семьи имею 8 едоков, трудоспособный единственный сын Кузьма – в Красной Армии, а более трудоспособных нет. Я стар. А почему же на мое бедняцкое и красноармейское хозяйство наложили налог, на уплату которого нужно продать все хозяйство? Причину этого сказал член комиссии: „Он в церковь ходит, нужно его проучить“».

Воспитатели, мать вашу! Ну, и как с такими работать? А ведь работать приходится именно с такими, других-то нет…

…Несколько усилилось и обложение середняка (имевшего от 150 до 500 руб. дохода на двор), хотя повышение было в процентном отношении намного меньше и сами налоги куда менее обременительны. В 1928/1929 годах одно кулацкое хозяйство в среднем платило 267 руб. налога против 100 руб. за год до того, а середняцкое – 28 руб. против 17 руб. (т. е. в среднем все те же 10 % дохода). Для богатых хозяйств в 1928/1929 годах максимальная ставка была повышена с 25 до 30 % и введена надбавка к налогу в 5—25 %, т. е. процент напрямую приближался к запретительной черте.

Что можно сказать о таких налогах? Прогрессивные ставки приняты во многих странах, причем вполне капиталистических, так что ничего сугубо социалистического здесь нет. Тяжело, да – но не смертельно и уж всяко не хуже, чем тому же середняку, не говоря уже о бедняке, уровень доходов которого, при всех льготах, даже и близко не подходит к тому, что остается у кулака в кармане после всех выплат. Кроме того, речь ведь идет о показанных доходах – а все ли они показаны? Едва ли справные деревенские хозяева сообщали в налоговые органы о своих прибылях от хлеботорговли и сложной системы деревенского ростовщичества.

Все же, прикинув вектор развития, кулаки начали свертывать производство. За последующие годы посевная площадь самых крупных хозяйств снизилась. В 1927 году наиболее мощные из них (с посевом больше 17,6 га) засеяли 8150 тыс. га, в 1928-м – 6350 тыс., а в 1929-м – 4704 тыс. га[260]. Едва ли это означает капитуляцию перед правительством и намерение на самом деле сделаться середняками – скорее уж либо состоялись семейные разделы, выводившие крупные хозяйства из категории зажиточных, либо постепенное перемещение кулаков, по примеру торговцев, в теневой, необлагаемый сектор.