Я, Мона Лиза - Джинн Калогридис

Он поразителен, прекрасен, он возвращает мне мое сердце.

Но я здесь больше не для того, чтобы предаваться чувствам: я здесь для того, чтобы искупить чужие грехи. Я здесь для того, чтобы завершить то, что следовало бы сделать почти два десятилетия тому назад — прекратить убийство невиновных.

Я вижу его, Сальваторе, сына Франческо де Пацци, он продирается сквозь мечущуюся толпу прихожан, прижимая к себе меч. Он движется к Джулиано.

Но Джулиано не видит его. Джулиано видит только меня. Глаза его сияют, как огни с дальнего берега, лицо его — как путеводная звезда. Он одними губами произносит мое имя.

Я всей душой стремлюсь к нему, но не могу позволить себе совершить ошибку, которую когда-то допустили Анна Лукреция, Леонардо, старший Джулиано. Я не могу поддаться своей страсти. С трудом отвожу взгляд от лица Джулиано и устремляю его на Сальваторе. Мне трудно идти, я еле-еле ковыляю за ним. Толпа несется, утягивая меня за собой, но я умудряюсь не упасть. Господь дарует мне чудо: я не падаю. Не теряю сознания, не умираю. Я сама начинаю бежать.

Вот я уже совсем близко от этих двоих, и радостный свет на лице Джулиано меркнет, мой муж встревожен. Он видит теперь, как из моего горла капает кровь, заливая лиф платья. Он не видит Сальваторе, он видит только меня, которая следует за убийцей. Он не видит, как Сальваторе заносит свой меч, подойдя совсем близко, и готовится нанести удар, убить любимого сына Лоренцо.

Зато все это вижу я. Будь у меня силы, я бы загородила собой мужа и приняла на себя удар, предназначенный для любимого. Но у меня нет времени, чтобы шагнуть вперед и встать между ними. Я могу лишь упасть, сделав последний вдох, и сомкнуть руки на Сальваторе со спины.

В то мгновение, когда Сальваторе заносит меч, за секунду до того, как он обрушивает его на Джулиано, я делаю невозможное. Я нахожу своим кинжалом податливую точку под ребрами Сальваторе и погружаю туда лезвие до рукояти.

Я вспоминаю изображение Бернардо Барончелли на стене тюрьмы Барджелло. Я вспоминаю рисунок чернилами, запечатлевший его болтающимся на веревке, мертвое лицо опущено, на нем сохранилась печать раскаяния. И шепчу:

— Получай, предатель.

Я облегченно вздыхаю. Джулиано жив, он стоит на испещренном солнечными зайчиками берегу Арно и ждет меня, раскрыв объятия. Я падаю в них, все ниже и ниже, туда, где вода самая глубокая и черная.

Я не умерла, Франческо тоже не умер. Удар, нанесенный мною Сальваторе де Пацци, свалил его на пол, и, пока он лежал, истекая кровью, кто-то другой его прикончил.

Наемники, выехавшие на площадь Синьории с первым звуком колокола, встретились с грозным противником. Столкнувшись с силами Пьеро и узнав, что Сальваторе не явится на площадь, чтобы поднять толпу против Медичи, возглавить штурм дворца и свергнуть синьорию, наемники распустили отряды и удрали кто куда.

Мессер Якопо так и остался неотомщенным.

Сейчас не время, объяснил мне муж, возвращаться семейству Медичи во Флоренцию: поддержка в синьории у них пока незначительна. Пьеро за это время обрел мудрость терпения. Но час еще настанет. Обязательно настанет.

К своему немалому удивлению, я узнала, что Франческо рассказал всем во Флоренции, будто я все еще его жена и просто на время уехала пожить в деревню с ребенком после того ужаса, что мне довелось пережить в соборе. Он прибег ко всей своей хитрости и связям, чтобы избежать петли, но все равно покрыт позором и ему уже никогда не служить в правительстве.

Наконец я в Риме, с Джулиано и Маттео. Здесь жарче, чем в моем родном городе, меньше облаков и меньше дождей. И туманы не так часты, как во Флоренции; солнце высвечивает все четкими, резкими рельефами.

Теперь, когда я частично восстановила силы, нас приехал навестить Леонардо. Я снова позирую ему — несмотря на перевязанное горло — и уже начинаю думать, что он никогда не будет доволен портретом. Он постоянно его переделывает, говоря, что мое воссоединение с Джулиано должно отразиться и на моем изображении. Он обещает, что не останется навсегда в Милане и, как только выполнит обязательства перед герцогом, тотчас приедет в Рим, под патронаж Джулиано.

Вскоре после прибытия Леонардо, когда я впервые позировала ему в римском дворце Джулиано, я спросила его о своей маме. В ту секунду, когда он сказал, что я его дочь, я поняла, что это так и есть. Ведь я всегда вглядывалась в свое отражение, стремясь найти в нем черты другого мужчины, но ни разу их не находила. Зато каждый раз, когда я, улыбаясь, смотрела на свое изображение на загипсованной панели, я видела его черты, только в женском обличье.

Он действительно был околдован Джулиано — до тех пор, пока благодаря Лоренцо не познакомился с Анной Лукрецией. Он никогда не открывал ей своих чувств, ибо поклялся еще раньше не жениться, чтобы жена не могла помешать его искусству или другим занятиям. Но чувства стали неуправляемы, и в ту минуту, когда он впервые понял, что моя мама и Джулиано любят друг друга, — это произошло в тот вечер на темной виа де Гори, именно там он впервые захотел нарисовать маму — он был поглощен ревностью. Он мог бы, по собственному признанию, в тот момент сам убить Джулиано.

А следующим утром в соборе эта же самая ревность помешала ему почувствовать, что надвигается трагедия.

Вот почему он никогда никому не рассказал о своем открытии, сделанном вскоре по прибытии в церковь Пресвятой Аннунциаты в качестве агента Медичи. Тогда он понял, что мой отец и есть тот самый кающийся грешник, что был в момент покушения в соборе. Как он мог позволить, чтобы арестовали человека, поддавшегося ревности, когда сам терзался тем же самым чувством? В этом не было никакого смысла, как не было его и в том, чтобы причинять мне ненужную боль подобным откровением.

После убийства Леонардо был опустошен. В день похорон Джулиано он вышел из церкви Сан-Лоренцо и удалился на церковный двор, чтобы среди могил излить свою печаль. Там он нашел мою плачущую маму и признался ей в своей вине и в своей любви к ней. Общее горе связало их вместе, и под его влиянием они забылись.

— Вот видишь, к какому несчастью моя страсть привела и твою маму, и тебя, — сказал он. — Я не мог позволить тебе совершить ту же ошибку. Я не мог рисковать, рассказав тебе, что Джулиано жив. Я боялся, что ты попытаешься связаться с ним и тем самым навлечешь беду и на него, и на себя.

Я посмотрела в окно на беспощадно палящее солнце.

— Почему ты с самого начала не рассказал мне об этом? — мягко настаивала я. — Почему позволил мне думать, будто я дочь Джулиано?

— Потому что хотел, чтобы ты пользовалась всеми правами как Медичи. Это семейство гораздо лучше о тебе позаботится, чем бедный художник. Никому вреда это не причинило, а доставило лишь радость Лоренцо, когда он находился на смертном одре. — Его лицо выражало нежную печаль. — Но больше всего мне не хотелось осквернять память о твоей матери. Она была женщиной величайшей добродетели. Она призналась мне, что все то время, что провела с Джулиано, они ни разу не были близки, хотя весь мир считал их любовниками. Такова была ее верность мужу. Потому позор, когда она отдалась мне, был для нее еще невыносимей. Так с какой стати мне признаваться, что она и я — содомит, никак не меньше — были любовниками, и тем самым лишать ее должного уважения?