Про Иону - Маргарита Хемлин

Весной стали готовиться к приезду детей. Жена затеяла фаршированную рыбу — надо идти на базар, не брать же перемороженную в гастрономе!

Марк Михайлович пошел. Не на тот, что неподалеку от дома — туда он семь лет не ходил, после инцидента с контрольным взвешиванием, а на центральный. Пошел в дальние рыбные ряды, потом в мясные — копченого сала купить, домашней колбасы, кровяночки, «шо-нибудь настоящего», как выразилась Раиса Моисеевна, отправляя мужа.

Купил все, что надо, остановился передохнуть и тут увидел в самом торце, где сходились две стены, огораживающие базар, новый пластиковый павильон с вывеской «Старый хозяин». Зашел. Торговали старой утварью, всякой всячиной, названия которой теперь уже забыты: бронзовые ступки, чугунные утятницы и сковороды, латунные тазы для варки варенья, сулеи и бутыли, утюги на углях, «полковые» чайники, глиняные макитры, глечики, горшки.

— Ищете шо-нибудь, гражданин, или так, посмотреть зайшли? — К Марку Михайловичу направлялся продавец, широко улыбаясь и делая поощрительные пассы руками. — Цэ у столыцях за валюту б покупали и спасибо говорили, а у нас — по дешевке, покупайте. Хорошее вложение. Когда-нибудь продадите — забогатеете. Точно вам говорю!

Марк Михайлович оглянулся:

— Красиво. И шо, покупают?

— А як же! Москвычи, з Лэнинграда, з Кыива… Иностранци тож… Ага, вы не думайте, цэ ж товар! Антикварьят, можно назвать. А наши — не-е, нэ розумиють.

— Были б гроши, понимали б, — добродушно заметил Марк Михайлович.

— Можэ, и так… — согласился продавец.

— А безмены у вас бывают? Скажем, десятикилограммовые? — зачем-то спросил Марк Михайлович.

— О, цэ рэдка вешш. От вы удивитесь, а таки есть у меня бэзмэн. Краснодарский, само собой. Токо в антисанитарному состоянии. Пошли, покажу. Договоримся. Нэ хвылюйтэся.

В крошечной подсобке продавец показал Марку Михайловичу безмен. Его безмен. Точно. Сошлись на 40 гривнях. Деньги немалые, но Марк Михайлович, будто во сне, и не торговался всерьез, так, гривен пять попросил скинуть, для порядка.

Продавец завернул безмен в ряднинку и торжественно вручил покупателю.

Трясясь в маршрутке, обложенный мешками и мешочками со всех сторон, держа безмен на коленях, Марк Михайлович бормотал: «Ничего, ничего, за глупость свою плачу. Так за свою ж. За свою и не жалко».

Дома он развернул ряднинку, осмотрел безмен со всех сторон на свету — точно, его безмен. Поставил на балкон, замаскировал ветошью, чтоб жена не враз обнаружила, — и успокоился.

Приехали дети с внуками, погостили целый месяц.

Потом месяца два Марк Михайлович с женой от гостей отходили — все-таки нагрузка, хоть радость.

Жена Марка Михайловича говорила соседкам:

— Как дети с внуками приехали — дак ни одной таблеточки не попросил! Вы подумайте — ни одной! И смеется, и шутит, и не бурчит. А то как сыч. Ой, как хочется, шоб дети чаще приезжали. То ж совсем другая жизнь!

Но дело было не в детях. И не во внуках. Каждое утро и каждый вечер он потихоньку выходил на балкон, отворачивал край маскировочной тряпки и смотрел на безмен, словно не веря, что пропажа снова дома.

Прошел год. Может быть, самый лучший год из последних десятилетий Марка Михайловича и Раисы Моисеевны.

Марк Михайлович поздоровел, даже характер смягчился. Неожиданно он заявил жене:

— Вот принято считать, что старость не радость. А почему укрепилось такое ошибочное мнение? Нам с тобой — разве плохо? Живем в тепле, в достатке, слава Богу, дети нас помнят, помогают. Ну, старые мы. Но живем и будем жить, сколько положено. И нечего паникерские слухи распускать. Правильно я говорю?

— Правильно. Ты всегда говоришь правильно, — со значением ответила жена, но Марк Михайлович, против своего обыкновения, сделал вид, что не уловил иронии. И к обеду купил жене ее любимое пирожное — «вокзальное».

Перед самой зимой жена затеяла уборку на балконе и обнаружила безмен.

— А ты ж говорил, кто-то его забрал? Да кому он нужен, кроме тебя! Тоже мне, неразменный рубль. Ты б его почистил. Раз не выкинули. Спрятал, называется. Дитя малое.

Марк Михайлович и сам уже недоумевал, почему прятал безмен, почему раньше никогда его не чистил, как полагается. Так, тряпочкой по верхам обмахнет — и ладно. Непорядок.

Он решил вычистить безмен до блеска, насколько это возможно после шестидесяти лет эксплуатации. Купил дорогую импортную пасту и принялся за дело. Целый день просидел, не обедал, не ужинал. При электрическом свете работать было неудобно, но Марк Михайлович постановил завершить работу, пусть сидеть придется хоть до утра.

Ночью жена встала и пришла на кухню — гнать мужа спать.

Марк Михайлович протянул ей безмен — в некоторых местах металл очистился совершенно, кое-где оставались ржавчина и грязь, но общее впечатление хорошее.

Жена взяла безмен в руки и сказала то, что говорила все годы их совместной жизни:

— Ой, тяжеленный, убить можно!

Марк Михайлович торжествовал:

— Сказал — дочищу, и дочистил! Ты посмотри, каждая рисочка на делениях видна, ни на граммулечку не ошибесся!

Жена пристально рассматривала станину, водя пальцем по металлу.

— А это что, Марик? Разве ты его таки подписал? — На самом краю станины, возле цифры 10 по килограммовой шкале, четко проступали инициалы, тонко, хоть и неглубоко процарапанные кем-то и когда-то. Совершенно чужие буквы «ЛП».

Марк Михайлович застыл, будто окаменел:

— Дай посмотрю…

Смотрел долго, подносил ближе к свету, принес из комнаты настольную лампу, снял абажур и опять смотрел, щупал пальцами бороздки со следами белой пасты. Деваться оказалось некуда.

— Рая, это чужой безмен…

Марк Михайлович аккуратно поставил безмен в угол и молча направился в спальню. Лег на кровать и попросил вызвать скорую.

Скорая приехала быстро и вколола все, что надо.

«Вы должны понять, возраст, ничего не сделаешь, — равнодушно посочувствовала фельдшерица. — Звоните, если что».

— Если что? — переспросила Раиса Моисеевна.

— Если то… — ответила фельдшерица и аккуратно прикрыла входную дверь.

Из больницы бабу Башеву встречали с почестями — второе подозрение на инфаркт, не шутки. Причем угодила она под капельницу в самые октябрьские, когда врачи не очень-то приветствуют.

Обошлось — значит, жить до ста лет. Теперь ей девяносто один, осталось девять. Подсчеты провела сама Башева и осталась довольна.

В дом ступила своими ногами, хотя правнук хотел внести ее на стуле, несмотря на бабины несчетные пуды. Башева отказалась, заявив, что не намерена и дальше затруднять родственников.