Экспансия-3. Аргентинское танго - Юлиан Семенов

Эти слова Кропоткина навсегда запали в душу Исаева; именно после того, как князь, приезжавший на встречу с социал-демократами (высоко чтил Ленина, несмотря на кардинальные разногласия идейного порядка), посетил их дом, отношение Всеволода к самому себе во многом изменилось: «энергия и справедливость» сделались путеводными звездами юности; пожалуй, именно тогда, в Швейцарии, он начал ощущать время, его быстротечность, а ведь именно в минуте реализуются как энергия, так и справедливость…

Штирлиц открыл глаза; комната, куда его ночью проводил Мюллер, была на третьем этаже особняка; окно, закрытое тяжелыми металлическими жалюзи, выходило на поле аэродрома; видимо, подумал он, за мною наблюдают из соседних комнат; зеркало возле умывальника — особое, сквозь него видно каждое мое движение, каждый жест, выражение лица, только цвет чуть изменен, синеватый, трупный какой-то; через такое же зеркало из соседней камеры наблюдали за Канарисом, довольно часто в тюрьму приезжал Кальтенбруннер, садился возле этого чуда техники и молча смотрел на адмирала, стараясь открыть для себя что-то такое, что мучало его — чем дальше, тем, судя по всему, больше.

Штирлиц протянул руку, взял со столика часы, посмотрел на циферблат: восемь часов девять минут, у меня осталось еще два дня; если через сорок восемь часов не произойдет то, что запланировано у нас с Роумэном, мое пребывание на этой прекрасной, сумасшедшей, не собранной воедино земле, окончится раз и навсегда. Перевоплотишься в волка, сказал он себе. Или в березку. Ничего, посуществуешь, лишенный счастья общения посредством языка; волки объясняются по-своему, да и березы обладают даром говорить друг с другом. Только мы еще не сумели разгадать их язык. Впрочем, язык ли это? Наверное, явление совершенно иного порядка; даже перемещение облаков каким-то образом организовано — нет той давки и сумятицы, какая сопутствует людским перемещениям в часы пик.

Штирлиц не стал затыкать пробочкой раковину, как это делают немцы, — время игр кончилось, разговор идет в открытую, времени мало, поступать надо так, как хочется, а мне хочется мыться из-под крана, по-русски, подставляя под ледяную струю голову, шею, лицо, ощущая при этом особый, горный запах этой воды, таящей в себе легкую голубизну, до того чиста; что значит источник, бьющий в горах!

Дверь, понятно, была заперта снаружи; Штирлиц трижды постучал, замок сразу же открылся, видимо, в коридоре дежурил постоянный пост.

Двое рослых парней, стриженных «под бокс», стояли прямо перед ним, и в глазах у них была нескрываемая, тяжелая ненависть.

— Доброе утро, ребята, — сказал Штирлиц, — как отдохнули?

Те, не ответив, сопроводили его в холл, — там уже был накрыт стол: ветчина, фаршированные колбасы, сухой сыр, молоко; Мюллер сидел возле окна, задумчиво перелистывая книгу; услышав шаги по широкой деревянной лестнице, поднялся, пошел навстречу Штирлицу:

— Вы слишком долго спите, Штирлиц, — сказал он, чуть кивнув охранникам; те растворились; ну и школа, ай да Мюллер, так сохранить былое дано не каждому, да здравствует незыблемость традиций!

— Я сплю ровно столько, сколько необходимо для реанимации нервных клеток, — ответил Штирлиц.

— Единственно, что не реанимируется, а постоянно умирает, именно нервные клетки, мой друг… Кстати, я запамятовал, какое у вас звание в русской секретной службе?

— Было полковник, — ответил Штирлиц.

— Значит, сейчас вы генерал? — оживился Мюллер. — Или, наоборот, разжалованы до рядового? Со всеми вытекающими последствиями?

— Вполне может быть, — согласился Штирлиц.

— У вас еще много информации, которую предстоит обсудить?

— Много. На три дня, как минимум. Кстати, гулять вы меня намерены пускать? Или полный затвор?

Мюллер сел во главу стола:

— Погуляем, Штирлиц, погуляем. Располагайтесь по правую руку, мне приятно ухаживать за вами.

— Спасибо, группенфюрер… Или, быть может, вы хотите, чтобы я обращался к вам как к сеньору «Рикардо Блюму»?

Лицо Мюллера закаменело:

— Мне жаль, что эта информация стала вашим достоянием. Сейчас вы нанесли мне удар, Штирлиц. Я полагал, что «Рикардо Блюм» известен только четырем моим самым верным контактам… Кто вам назвал это имя?

— Угостите кусочком фаршированной колбасы, группенфюрер, — попросил Штирлиц. — Я опасаюсь, как бы вы не решили вновь попробовать меня на выдержку, перед пытками надо как следует подкрепиться…

— Надеюсь, вы понимаете, что мои люди восстанавливают весь ваш маршрут? Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что я узнаю, как вы сюда прибыли, откуда, с чьей помощью?

— Убежден.

— Хорошо держитесь. Порою я вообще сомневаюсь: есть у вас нервы или вам сделали какую-то хитрую операцию, заменив их совершенно новой субстанцией, которая ни на что не реагирует, а лишь фиксирует происходящее?

Штирлиц несколько удивился:

— Раз вы сомневаетесь, значит, у меня есть нервы. Все то, что вызывает сомнение, — существует… У меня, например, тоже есть сомнения по поводу вашей активности в северной Италии в апреле сорок пятого… Я снова хочу спросить: нас никто не слышит, группенфюрер? Я не зря задавал вам этот вопрос вчера, не зря повторяю его сегодня. Не думайте, что в мире мало людей, которые хотят занять ваше место. А будет — когда кончится «дух Нюрнберга» — еще больше… Так что мой вопрос в ваших интересах…

И Мюллер дрогнул.

По-кошачьи, бесшумно поднявшись, он подошел к двери, что вела на кухню, резко распахнул ее: два индейца-повара сидели на подоконнике, наблюдая за тем, чтобы не переварить кофе, стоявший на большой плите; Мюллер подкрался к той двери, что вела в его кабинет; там тоже никого не было.

— Тем не менее включите радио, — посоветовал Штирлиц. — Дело того стоит.

Мюллер ткнул пальцем в шкалу «Блаупункта»; как обычно, передавали испанские песни — гитара, кастаньеты и захлебывающийся голос женщины.

— Теперь вы спокойны? — спросил Мюллер, вернувшись на свое место.

Штирлиц покачал головой:

— Теперь спокойны вы, группенфюрер… Помните, как двадцатого апреля сорок пятого года вы расписались на приказе, полученном от фюрера: «службе гестапо обеспечить вывоз в Альпийский редут вождя мирового фашизма, дуче Италии Бенито Муссолини»?

— Если я и забыл, то у вас должен быть этот приказ, не правда ли?

— Конечно.

— Дадите ознакомиться?

— Пожалуйста, — Штирлиц протянул ему копию, сделанную на тонкой бумаге.

Мюллер пробежал глазами текст, кивнул:

— Да, подпись моя. Но ведь в получении этого же приказа расписался и Кальтенбруннер, и обергруппенфюрер СС Вольф.

— Кальтенбруннера повесили, Вольф в тюрьме, а вы являетесь неким преемником идей фюрера, нет? Следовательно, отвечать за неисполнение приказа — перед лицом членов партии — придется вам, группенфюреру Генриху Мюллеру; больше некому.