Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов

Думать о свободе было невыносимо. И точно так же, как зэки, которые не могли понять, как снова жить на свободе, и срывались — я тоже уже не понимал, как делать выбор. Ибо в жизни в Шестом отделении выбора не было. Здесь все зависело от приказов, и ничего — от тебя.

Так, прокрутившись на койке несколько часов, слушая нечленораздельные возгласы спавшего Радыгина, я засыпал, чтобы снова проснуться невыспавшимся вне времени и пространства — и автоматически, по приказам, двигаться в следующий день.

День пятый

И ноября 1982 года

Шестое отделение Благовещенской СПБ

По отделению второй день ходит новая хохма:

— Слыхал, Брежнев умер?

— Да нет, я видел его в курилке, вроде жив…

Герой шутки — рыжий щербатый урка Бережной по кличке Брежнев — бродит, довольный своей неожиданной популярностью, улыбаясь золотой фиксой.

Брежнев мог бы работать Рыжим в цирке без грима. Ему было за сорок — курносый, веснушчатый, с волосами цвета медной проволоки, вся рожа покрыта морщинами, заработанными за полжизни по лагерям. Сидел он по тяжелым статьям, в этот раз за разбой, жил по понятиям, за что его уважали. Перед медсестрами Брежнев прикидывался несчастненьким, умел найти подход к санитарам и обычно спокойно оставлял под языком аминазин, который получал на ночь. Дури за ним особо не наблюдалось, хотя с головой у него что-то и было неладно. Иногда Брежнев взрывался без повода либо мучился депрессией и тогда лежал сутками на койке, закрывшись с головой одеялом.

Судебный срок Брежнева давно кончился, считалось, что если не в следующую комиссию, так через одну он отправится на волю. Последний раз Брежнев дышал вольным воздухом лет десять назад.

В отличие от благовещенского Брежнева, дела московского Брежнева были плохи, вернее, дел у него уже не было никаких.

Чуть больше месяца назад мы слушали по радио его речь из Баку, где Генсек вручал Азербайджану орден Ленина. Он, как обычно, невнятно мямлил свои «сиськи-масиськи», как вдруг оговорился точно «по Фрейду». «Под руководством Коммунистической партии советский Афганистан достиг огромных успехов…» На этом радио затихло, послышалось шуршание бумаг, потом раздалось с необычной интонацией извинения: «Это не моя вина, товарищи… Придется читать сначала». И действительно, повторил абзац заново — уже все-таки про Азербайджан.

Состояние ходячего овоща, в который превратился глава сверхдержавы, лучше всего описывает случай, происшедший с Брежневым во МХАТе на премьере какой-то революционной пьесы. Там Генсек принял актера, игравшего Арманда Хаммера, за живого Хаммера и несколько раз порывался подойти с ним поздороваться.

В таком состоянии Брежнев, конечно, не был способен к принятию решений — и Андропов «серым кардиналом» правил за его спиной, ограниченный во власти разве что угнездившимися в креслах другими динозаврами из Политбюро. Андропов напрямую завербовал лечащего врача Брежнева, академика Евгения Чазова, и регулярно встречался с ним на конспиративной квартире в Москве. Так что первым из членов Политбюро о смерти Брежнева узнал именно Андропов. Срочно вызванный на дачу к Брежневу агент — доктор Чазов — сразу же поставил в известность, конечно, своего «куратора».

О том, что произошла некая загадочная трагедия, в Благовещенске мы узнали тогда же, когда и все, — однако из-за разницы во времени эти дни были наполнены своего рода «эйнштейновскими парадоксами». Если москвичи уже утром 10 ноября оказались в стране, где случилось что-то, настолько серьезное, что замолчали все средства массовой информации, то для нас утро было еще вполне обычным. Морозная темнота внезапно накатившей зимы, пронизывающий ветер, студеный зал швейного цеха. После обеда всех снова подняли на швейку — и тут внезапно появился усиленный наряд санитаров, с ними бессменный Павел Иванович Рымарь и даже пара тюремных ментов, которые вообще в СПБ являлись исключительно редко. Они быстро развели всех по камерам, настрого запретив переходить из одной в другую. Кто-то включил радио — там шел сплошной симфонический концерт в миноре.

Ушлые зэки сразу угадали причину (в то время, как западные «советологи» гадали на кофейной гуще, называя подряд имена всех советских вождей).

— Брежнев сдох, — сказал умный Леха Осинин.

— Амнистия будет, — на автомате выдохнул Кропаль.

— Какая тебе амнистия? Ты же в дурке… — и Кропаль молча согласился.

Осинин сидел по уголовке уже в который раз, но происходил из интеллигентной семьи и в прошлом был студентом мединститута. Законы знал и был прав: мы находились в каком-то лимбо, где действовал свой уголовный кодекс. Здесь не было амнистий, и никто не выходил условно-досрочно. Тут расчетливый убийца мог вполне освободиться раньше, чем случайный воришка — стоило тому, на свое несчастье, пару раз повздорить с медсестрой.

Все принялись гадать и спорить, кто будет следующим Генсеком. Версии были самые разные, кто-то предположил, что Тихонов.

— Почему? — спросили его.

— У него морда самая страшная…

Критерий был не очень убедительный: добрая половина членов Политбюро выглядела, как зомби, и вполне органично могла бы вписаться в строгую камеру № 11 Первого отделения — равно как и обитатели камеры № 11 не очень выделялись бы среди членов Политбюро[88].

Старика никому не было жалко, к этому времени анекдоты о Брежневе любили больше, чем его самого. Объективно люди жили гораздо лучше, чем до устроенного им тихого переворота в 1964 году, но, к своему несчастью, Брежнев прожил на свете слишком долго.

Если бы Брежнев умер лет на пять раньше, то о его правлении помнили бы как о «золотом веке». Однако нефтедоллары, заработанные на нефтяном кризисе начала семидесятых, иссякали, войны пожирали их еще больше, очереди становились длиннее, а магазины — пустее. Об этом рассказывали все, недавно пришедшие «с воли». Соответственно росло и глухое, навязчивое, пусть и бесцельное, русское недовольство.

Беднели не только простые смертные. Было смешно наблюдать, как главная медсестра Валентина отправлялась первой «на разведку» в тюремную столовую-буфет. Возвращаясь, она командовала:

— Зоя, беги быстрее: там в офицерской еще сосиски дают.

Медсестра Зоя Ивановна — «незлобивая старушка», говоря словами Зощенко, — тут же бросала лекарства и с затуманенными глазами мчалась в столовую. Из этого можно было догадаться и про то, что сосиски продают только офицерам, и про то, что даже не всем офицерам они достаются.