Земля имеет форму чемодана - Владимир Орлов

— Что именно? — спросил Куропёлкин.

— Баборыба! — резко сказала Звонкова.

Куропёлкин чуть было не рассмеялся, но тут же сообразил, что в истории с Баборыбой никаких причин для смеха не было теперь ни у него, ни тем более у Нины Аркадьевны Звонковой.

— Это вышло проявлением моего легкомыслия! — воскликнул Куропёлкин. — И я не предполагал, что моя дурость каким-то боком заденет тебя. Авантюрная шутка моя была направлена исключительно против людей, посчитавших держать меня землеройным снарядом.

— Однако ты жил с этой Баборыбой, ласково — Лосей. Шалаш любви для вас возвели! — не могла успокоиться Звонкова.

— Меня уверили — на твоей земле и с твоего согласия, — сказал Куропёлкин. — И что значит — жил? Нынче и в малых городах есть секс-шопы с продажей устройств, облегчающих одиночество и мужчин, и женщин. Или тебе это неизвестно?

— Устройство не устройство, — сказала Звонкова, и глаза её при этом были чуть ли не злыми, — но она от тебя забеременела, и публика считает, что ты сбежал от уплаты алиментов.

— Не в кратер ли Бубукина на Луне? — спросил Куропёлкин.

— Примерно так…

— Я рад, Нина Аркадьевна, что присутствие в моей жизни Баборыбы, или, как ты, наверное, знаешь, подсунутой мне Мезенцевой Людмилы Афанасьевны, синхронистки второй сборной, кстати, я её не осуждаю, все мы такие, меня продали тебе, она продалась какой-то службе, так вот я рад, что её присутствие вблизи меня вызвало у тебя чувство ревности или хотя бы брезгливости. Но эта Баборыба и якобы её беременность должны были послужить средством нажима на меня и принуждения к так называемым подвигам. А по-моему знанию забеременеть от меня она и теоретически не могла. Пусть твои службы мои слова перепроверят. Более я на эту тему говорить не хочу.

— Хорошо, милый мой Куропёлкин, — сказала Звонкова, глаза и слова её снова были ласковыми. — Закончим на этом допросы. Вернёмся к таёжному застолью. Я вижу, ты потихоньку сможешь обойтись без тюбиков.

— Не уверен, — сказал Куропёлкин. — Но попробую.

— Знаешь, чего я хочу? — сказала подруга Звонкова. — Чтобы повторилась та ночь.

— И меня бы отправили в Люк! — обрадовался Куропёлкин.

— Балбес! Никаких Люков здесь нет!

— Не успели выкопать? Значит, к утру выкопают. А я ради повторения той ночи с тобой согласился бы и на Трескучего и на Люк.

— Это ты сейчас так говоришь…

— Но у тебя здесь нет тесных миланских туфель, вызывавших тогда твои боли и стоны, — уже с нежностью произнёс Куропёлкин.

— Найдутся! — воскликнула подруга Звонкова. — Найдутся! Я женщина хозяйственная и запасливая.

И ведь нашлись…

И ещё две недели вышли продолжением медовых состояний Куропёлкина и Звонковой.

Потом началось.

Не сразу, но началось.

Нина Аркадьевна заскучала. Однообразие жизни, безделье для такой деятельной женщины, как она, изоляция от непременного общения с десятками партнёров, полное незнание того, что происходит в мире и в моде, в частности отсутствие даже такого примитивного устройства, как телевизор, не могло не тяготить её. Да и мысли о её деловых предприятиях обострились из-за незнания их подробностей.

А тут ещё в Южную Сибирь сквозь циклоны, нависшие над ней, и бесснежные в умиротворениях антициклоны продиралась запоздавшая зима, и небо над убежищем Куропёлкина и его подруги помрачнело, а воздух за бортами палатки, ощущалось, стал студёным, и пришлось включать устройство для подогрева.

— Слушай, Куропёлкин, — сказала однажды поутру Звонкова, в палатке было тепло, но она ёжилась. — А вдруг сила комбинезона иссякнет, и что нам с тобой делать? Зимовать полярниками? Или застыть мамонтами для музея в Салехарде?

— Что ты предлагаешь делать? — спросил Куропёлкин.

— Выбираться к людям, — твёрдо сказала Звонкова. — Конечно, я согласна остаться полярницей, но какой в этом смысл? А тебе размышлять отшельником о своей сути уже неприлично и смешно.

— Вот, значит, как… — обиделся Куропёлкин. — И в каком же качестве я появлюсь в Москве вместе с тобой? Носильщиком чемоданов? Или ещё кем?

— Прежде всего, ты должен вернуться в Москву сам по себе, как человек, одолевший немыслимо-странный маршрут, и разъяснить ситуацию, сомнительную сейчас для нашей страны.

— Ах вот как ты теперь заговорила! — возмутился Куропёлкин. — Но меня не волнует вся эта дребедень! Меня волнует, кто мы сейчас с тобой!

— Не надо призывать к нашим отношениям ничего не значащие оценочные слова. Они только испортят их своей определённостью. Сейчас в моих ощущениях ты для меня муж. Кто я для тебя, я не знаю.

— Теперь и я не знаю, кто ты для меня, — сказал Куропёлкин. — А днём назад знал.

— Вот и прекрасно, — сказала Звонкова. — Время всё установит. А теперь давай соберёмся и покончим с твоим нелепым уже отшельничеством.

Куропёлкин всегда считал себя прямолинейным неловким человеком, мужланом, не умеющим объясняться с существами более тонкой и нежной породы, с женщинами, а тут он ощутил себя ещё и навьюченным ослом.

— А катись-ка ты отсюда, милая моя Нина Аркадьевна, — сказал он. — И чем быстрее, тем лучше. А я останусь здесь полярником и мамонтом для музеев в Салехарде и Якутске.

И укатилась милая Нина Аркадьевна.

При этом прихватила тулуп Куропёлкина из собрания штанов Вассермана (с его согласия), ветер был вредный, натянула шлем парашютистки, попросила Куропёлкина прочитать её записку, если что-то сразу не вернёт её сюда. Ничто не вернуло, и Нина Аркадьевна исчезла из отшельничества полярника и будущего замороженного мамонта музейной, скажем, ценности.

Куропёлкин увидел на столике оставленные Нинон французские коньяки. И надрался.

«Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах!» — повторял он поутру. Разгадать, что он имел в виду, так и не смог.

Вспомнил только, что у Звонковой имелась где-то, но не рядом, может, и в километрах тридцати отсюда, чтобы не было обнаружено становище Куропёлкина, точка для связи, там-то она, видимо, и вызвала транспортное средство и убыла подальше от «моего милого Куропёлкина».

Записку Звонковой читать он не стал, но и не порвал. А стал рассматривать кипу газет, прибывших с тюками Нины Аркадьевны. Какую только чушь в них о нём не писали! Какими только любовными приключениями и под землёй, и в бурных водах океанов его не одаривали! И Баборыба рядом с ним процветала. Публиковались смонтированные снимки его с ней с восторженными комментариями эротического горлопана Держивёдры. «Нет, лучше я замёрзну здесь, — пообещал себе Куропёлкин, — но не вернусь в этот поганый мир!» Лишь однажды прилетела к Куропёлкину здравая мысль. А не набить ли этому Держивёдре морду? И прикинув свои возможности, Куропёлкин решил, что это ему вполне по силам. Но для этого надо было прибыть в Москву.