Земля имеет форму чемодана - Владимир Орлов

И началась жизнь Куропёлкина, сотворённая (взлелеянная) его грёзами, свободная, ни от кого не зависимая. Никто не мог показать на него пальцем: вот, мол, какие у нас бездельники, пренебрегающие служением народному благу. Или даже обозвать его тунеядцем.

Ну, бездельник, ну, тунеядец, а вам-то что? Вы-то кто такие?

Обследовав грузовые отсеки комбинезона Вассермана, не все, правда, Куропёлкин не обнаружил ни радио-, ни телепринимаюших средств, чему обрадовался по-ребячьи, на кой ему было знать, что происходит в мире. Без него обойдутся!

Погода стояла, по понятиям Куропёлкина, жаркая, за тридцать, валяться в палатке было малоприятно. Но Куропёлкин рассыпал буроватый порошок не под ногами палатки, а с захватом земли метрах в тридцати вокруг неё. То есть образовалось (должно было образоваться) никому не доступное пространство для его хождений и отдыхов под елями. И действительно, ни птички, ни бабочки в его суверенное пространство не залетали, и бурундуки сюда не запрыгивали. Будто бы уставшим от жизни стариком Куропёлкин грелся у бока палатки на смастерённой им лавочке. Солнце било ему в глаза, и, закрыв их, приятно было сидеть в полудрёме. «Была бы здесь ещё и останкинская скамья „Нинон“…» — заставила его чуть ли не свалиться с лавочки внезапная и вздорная мысль.

Слово «Нинон» впервые снова возникло в его соображениях, обожгло его, но было погашено пожарным Куропёлкиным.

А дней через десять его, скажем, тряханула ни с того ни с сего прозвучавшая в нём мысль: «А не завести ли мне козу?»

Какую ещё козу?

«Какую ещё козу?» — переспросил себя Куропёлкин.

И догадался.

Козу он пожелал завести из родственниц козы Робинзона Крузо. Коза здесь (при тюбиках-то!) ему совершенно была не нужна, да и откуда тут взяться козам, каких можно было бы приучить к домашнему быту, косули, наверное, вблизи водились, но зачем ему и одомашненная косуля? И тогда он понял, что завидует Робинзону, тот не скучал, времени не было ни скучать, ни заниматься пустыми рефлексиями. И от трудов своих Робинзон получал удовольствие, в нём, Робинзоне, возникал чуть ли не спортивный азарт исполнять мелкие, но обязательно-ежедневные труды. И радовался плодам этих трудов.

Что же он-то, Куропёлкин, здоровенный мужик, мастеровой, освоивший немало ремёсел, посиживает на солнышке или валяется в палатке на спальном мешке? «Ну, и поваляюсь!» — будто с угрозой заявил кому-то Куропёлкин.

И с явным вызовом добыл из Вассермановых щедрот гамак, приобретение Колумбовых матросов первого путешествия в ложную Индию (о чём напомнил ему фантазёр Бавыкин), удачно расположил его между двумя молодыми, но крепкими ёлками и начал раскачиваться в нём словно на показ, хотя видеть его никто не мог…

Но уже через месяц Куропёлкин почувствовал, что ему стыдно.

Однако из-за чего ему, собственно говоря, следовало стыдиться? Разве не положен был ему отдых?

«От чего отдых?» — сейчас же рассердился Куропёлкин. Где же он так перетрудился? Может, уже и здоровье подорвал? И чего он такого замечательного наработал?

А ничего. Не считать же трудовым времяпровождение в усадьбе госпожи Звонковой. Лес под охраной здесь он не валил. А его поили, кормили и даже обещали какой-то неощутимый или неосязаемый гонорар, он же в ночные часы набалтывал всякую чушь, причём предложенных ему книг почти не читал, а позже, уже в Шалаше, жил барином и позволил себе завести надувную, водяную куклу и развлекался с ней. Ну да, были ещё малоприятные и болевые обследования и исследования, верчения и полёты в спецкамерах с перегрузками и так и не прочувствованные его организмом и разумом сеансы (так он теперь называл их) Пробивания. Ну, и не было свободы. Но никакие ущербы с ним не случились. Вот только возникали в нём теперь не присущие ему прежде часы лени и апатии. Конечно, можно было посчитать, что они были вызваны энергетическими затратами, происшедшими именно во время сеансов Пробивания. Однако веса, по всем ощущениям, он не потерял, и мышечная система его не одрябла и не ослабла.

Стало быть, в ином следовало искать причины лени и апатии.

И Куропёлкин принялся причины искать.

Вспомнил бегущую строку на боку Башмака. И снова высветились перед ним слова: «Поразмысли над тем, кто ты и зачем ты. Но не торопись…»

А он и не торопился.

Теперь же вспомнились не только бегущая строка, но и собственные соображения. Земля не приняла его, взяла и выплюнула его в прежнюю жизнь. Не приняла грешного человека Куропёлкина. И выплюнула в прежнюю жизнь на грешной Земле. О грешной Земле не его были слова. А под поверхностью она не грешная, что ли? И что дальше? Осуществлённые мечтания уединиться от людей, от их забот и дорог, похоже, стали тяготить Куропёлкина.

Но менять что-либо в своей таёжной жизни Куропёлкин не пожелал.

Тем более что запасы и подарки комбинезона Вассермана не иссякли.

Однако получалось, что он живёт иждивенцем. И неизвестно, за чей счёт. Вполне возможно, что он процветает в палатке за счёт личностей неприятных и ему противных или даже за счёт… об этом варианте, останавливал себя Куропёлкин, не надо думать. Но как же не думать, требования организма заставляли думать. И если получалось всё же не думать, то на ум Куропёлкину приходили кемеровские шахтёры с «Распадской», где он не выдержал и трёх месяцев, и он вынужден был признавать себя человеком бессовестным. В гамаке раскачивается! Под землёй в каких-то полётах кувыркался! Скучно становилось Куропёлкину. Уединение от людей замечательно. Свобода от чужой воли прекрасна. Но одиночество невыносимо.

И ещё — отсутствие в его жизни женщины.

И не просто женщины. А любимой им женщины. И любящей его.

Жара тем временем ушла из Саян. Или из окрестностей Тобольска.

По расчётам Куропёлкина, въехал уже в Россию в золоте и пурпуре сентябрь.

В прежние годы здесь и вовсе мог уже улечься снег, но нынче снег где-то задержался, стужа не пришла, а натянуло дожди. Тихие, осенние. Некогда, в Волокушке, Куропёлкин любил сидеть у окна и смотреть, как, не нарушая тепла и сухости их жилища, резвятся силы внешние, пуская по стёклам дождевые струи.

Теперь в палатке было и тепло и сухо, но поглядывания Куропёлкина из оконцев на мокрый белый свет его не радовали. Ему было скучно. А если признать его состояние честно, ему было тоскливо.

Опять на ум ему пришла коза Робинзона. Месяца четыре назад он, Куропёлкин, мог завести на своём участке какое-никакое хозяйство. Но зачем? Робинзон был озабочен не только необходимостью выжить и прокормиться, но и найти способы вернуться к обитаемым землям. А его, Куропёлкина, выходит, купили, превратили в нахлебника, в птичку прикормленную, в шавку, довольную своей конурой и мозговыми косточками. Пусть порадуется своим свободам, а потом мы его, сытого и успокоенного, отправим ещё с каким-либо суперсмыслом, хотя бы и к кратеру Бубукина.