Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

Это была его любимая присказка: «А смысл?»

— Пойдем погуляем? — предлагала ему мама.

— А смысл?

— Пошли на пляж?

— А смысл?

Когда Жан-Шарль садился за руль, от него вообще житья не было. Он то вопил: «Ё-моё! Во-о-от эт-то тачка!» — то безбожно подрезал, прикрикивая: «Вали отсюда, грымза! Давно с кладбища?..» Еще он любил хвастать, как ходил с приятелями поглазеть на открытие Каннского фестиваля. «Представляете, там был Джамель Деббуз!..» Впрочем, день на день не приходится, иногда в его рассказе фигурировал не Деббуз, а Марион Котийяр, Ричард Гир или Шварценеггер.

«Самое смешное — когда они ехали по Каннам на машине, он зачитывал вслух все таблички с названиями: вот это такой-то бульвар, вот это частный пляж такого-то отеля. Ей-богу, осталось только провести экскурсию по районному супермаркету и кинотеатру!.. Так что когда мама пожаловалась, что ей грустно уезжать из Канн и она бы с удовольствием поехала туда снова, я подумал про себя: «А смысл?»

И кстати, какой смысл в этом семейном сборище? Для мамы пустая нервотрепка, а толку никакого. Иногда я понимаю папу… При нем все держалось, все шло как положено, пусть и не всегда приятно. Господи, до чего же мне все надоело!.. Хочу жить нормально, в нормальной семье…»

Все семейство сидело вокруг стола, за исключением бабки: та осталась стоять. Командное положение, раздраженно отметил про себя Гаэтан. Она постучала по столу и открыла заседание словами: так больше продолжаться не может. Им нужно уехать отсюда, поселиться всем вместе в большом доме, она возьмет все в свои руки и наведет в их жизни порядок.

— До сих пор я молчала. Но последняя выходка Домитиль переполнила чашу моего терпения. Больше я не буду сидеть сложа руки. Я не желаю, чтобы нашу фамилию позорили. В данном случае, конечно, уже поздно что-то предпринимать, однако я намерена положить конец общей расхлябанности…

Она провела пальцем по столу и продемонстрировала масляный след.

— Изабелла, ты не в состоянии ни вести должным образом хозяйство, ни воспитывать своих детей. Мне придется приучить вас к чистоте, дисциплине, хорошим манерам. Это, разумеется, будет нелегко, но, невзирая на преклонные годы и слабое здоровье, я готова нести этот крест. Во имя вашего блага. Я не допущу, чтобы вы превратились в разгильдяев, потаскух, отбросы общества.

Шарль-Анри слушал с одобрительным выражением лица:

— Лично я на следующий год в любом случае поеду в Париж, готовиться к университету. Здесь я не останусь.

— Мы с дедушкой окажем тебе финансовую поддержку. Ты уяснил, что успех стоит труда, усилий, и я рада, что ты это понял.

Шарль-Анри удовлетворенно кивнул.

— А вот тебе, Изабелла, — продолжала бабка, — нужно взять себя в руки. Мне стыдно, когда меня спрашивают, как у тебя дела. Ни у одной из моих подруг нет такой дочери. Я знаю, что ты пережила страшное испытание, удары никого не минуют, такова жизнь. Но это никоим образом не может служить оправданием…

— Но я…

— Ты носишь наше имя, и твой долг — быть его достойной. Образумься. Веди себя прилично. Стань своим детям примером…

Она перевела глаза на Домитиль: девчонка развалилась на стуле, тупо таращилась на носки сапог и нарочито вальяжно жевала жвачку.

— Домитиль! Вытащи немедленно изо рта жевательную резинку, сядь прямо!

Домитиль не отозвалась, но еще пуще задвигала челюстями.

— Тебе тоже придется над собой поработать! Нравится тебе это или нет!

Бабка обернулась к Гаэтану:

— Тебя, мальчик мой, мне упрекнуть не в чем. У тебя отличные отметки, преподаватели на тебя не нахвалятся. В нашем доме тебе всегда будет комфортно учиться и работать…

В комнате воцарилась тишина. И в этой тишине вдруг раздался тихий, неуверенный голосок Изабеллы:

— Мы не станем жить у вас.

Бабка вздрогнула от неожиданности:

— Что-что?

— Мы не станем жить у вас. Мы останемся здесь… Или переедем… Но с вами мы жить не будем.

— И речи быть не может! Я не позволю тебе и дальше предаваться лени и распутству!

— Я уже взрослая. И хочу жить своим умом, — пробормотала Изабелла, отводя глаза. — Я никогда не жила сама по себе, свободно…

— Хорошо же ты распоряжаешься своей свободой! Нечего сказать!

— Ты все за меня решаешь. Вы всю жизнь все решали за меня! Я уже не знаю, кто я такая… В моем-то возрасте! Я хочу стать настоящей, хорошей, изнутри. Я хочу, чтобы меня видели, какая я…

— И поэтому ты гоняешься за мужчинами в Интернете?

— Откуда ты…

— Твоя дочка разболтала. Домитиль.

Домитиль в ответ пожала плечами и продолжала жевать.

— Эти знакомства мне нужны, чтобы понять, кто я, я хочу, чтобы меня любили такой, какая я есть, какая я на самом деле… Не знаю… Ничего я не знаю!..

Мадам Манжен-Дюпюи наблюдала, как путается и мешается в отчаянии дочь, с холодной усмешкой. Душа у нее была черствая, она ставила превыше всего долг, а к дочери и внукам проявляла расчетливую благожелательность, за которую тем полагалось платить безоговорочной преданностью.

— Жизнь, дочка, — не одни только, как ты выражаешься, знакомства. Жизнь — это долгий путь: долг, честность, добродетель. Мне кажется, об этих идеалах ты давно позабыла.

— С вами я жить не буду! — упрямо повторила Изабелла, стараясь на встречаться с матерью взглядом.

— Я тоже не буду! — заявила Домитиль. — Мне и так здесь тошно, не хватало еще с вами!

— Выбирать вам не придется! — С этими словами бабка решительно хлопнула обеими ладонями по столу: разговор был окончен.

Гаэтана одолевала тоска. Кончится это когда-нибудь? Наступит же этому предел…

На следующий день после разговора с Зоэ Жозефина позвонила Гарибальди.

Со временем она приучилась уважать его — черноволосого, с гладко зачесанными волосами, с густыми бровями «зонтиком», которые то сходились, то расходились, с гуттаперчевой подвижной физиономией. Он вел расследование по делу о гибели мадемуазель де Бассоньер, потом — Ирис и всякий раз действовал сноровисто и с безупречным тактом. Когда Жозефина ходила разговаривать с ним на работу, в дом № 36 на набережной Орфевр, ей казалось, он слушает не только ушами, а и глазами, и всей душой. Да, он снял свой полицейский значок, положил на стол, и разговор завязался напрямую между ее душой и его: они говорили не столько словами, сколько паузами, колебаниями, предательской дрожью в голосе. Они распознали друг в друге что-то родное. Так иногда бывает: говоришь с незнакомым человеком — а сразу поверх слов, душой.

Они не виделись со времени смерти Ирис. Но Жозефина была уверена, что ему можно позвонить и попросить об одолжении.