Сталинград - Энтони Бивор

Власти не сразу разрешили сталинградцам, перебравшимся на левый берег, вернуться в свои дома – сначала в городе нужно было обезвредить все неразорвавшиеся бомбы, снаряды и мины. Саперы должны были подготовить безопасные проходы,[989]но многие люди не стали этого ждать. Они переходили замерзшую Волгу по льду. На стенах разрушенных зданий появились послания родным, написанные углем. Вот одно из них: «Мама, с нами все в порядке. Ищи нас в Бекетовке. Клава».[990]Люди находили друг друга, но многим сталинградцам удалось узнать о судьбе своих близких – кто остался жив, а кто погиб – только после окончания войны.

На том самом митинге кроме бойцов Красной армии и уцелевших жителей города была большая группа немецких военнопленных, многие из которых от слабости с трудом держались на ногах. Специально для них на «молебен» пригласили трех главных немецких коммунистов – Вальтера Ульбрихта, Эриха Вайнерта и Вильгельма Пика, и бывшим военнослужащим вермахта пришлось выслушивать их разглагольствования.

К моменту сдачи в плен состояние многих немецких солдат и офицеров было настолько плохим, что в следующие недели и месяцы, как и следовало ожидать, смертность среди них увеличилась. Голод и жестокое обращение привели к тому, что из 91 000 человек, взятых в плен после окончания боев, почти половина не дожила до наступления весны. В донесениях политотделов Красной армии признавалось, что приказы о гуманном отношении к пленным часто просто игнорировались. Сказать, сколько немецких солдат было расстреляно на месте во время капитуляции и сразу после нее, невозможно. Часто самосуд становился местью за погибших родных или товарищей.

В госпиталях для военнопленных смертность была еще выше, чем в лагерях. В городе не осталось неразрушенных зданий, поэтому самым крупным местом сосредоточения раненых и больных оставалась система подземных тоннелей в устье Царицы, переименованная в «госпиталь военнопленных № 1». Самым крупным и самым жутким. По стенам постоянно сочилась вода. Воздух был затхлым, с таким низким содержанием кислорода, что немногие примитивные масляные светильники, смастеренные из консервных банок, постоянно мигали и гасли, оставляя подземелье в темноте. Легкие разрывались от зловонной смеси испарений человеческого тела. На полу в узких тоннелях с трудом помещались бок о бок двое раненых, поэтому в полумраке трудно было не споткнуться об обмороженные ноги. Тут же раздавался пронзительный крик боли… Многие обмороженные умерли от гангрены, потому что хирурги не успевали проводить операции. Другой вопрос, смогли ли бы они перенести ампутацию без наркоза…

Большинство из 4000 пациентов госпиталя лежали при смерти. Врачи были бессильны в этой борьбе. У них практически не осталось бинтов и лекарственных препаратов. Язвы и открытые раны часто становились входными воротами столбняка. Ни о какой асептике не могло идти и речи. Антисанитария была ужасающей. На несколько десятков человек, больных дизентерией, имелось одно-единственное ведро. Санитары, тоже ослабленные вследствие недоедания, вскоре сами были сражены болезнью.

У врачей не имелось даже списка больных, не то что полноценных историй болезни. Сотрудники русских санитарных подразделений и тыловых частей забрали себе все остававшееся медицинское оборудование, а также лекарственные средства, в том числе обезболивающие. Произойти там могло все, что угодно. И происходило. Капеллана 297-й пехотной дивизии, когда тот склонился над умирающим солдатом, советский майор, например, убил выстрелом в затылок.

Нельзя не отметить, что были и прямо противоположные факты. Некоторые советские медики признавали условия в госпитале ужасными. Подчас они даже выражали сочувствие. Комендант одного из госпиталей делился с немецкими врачами папиросами, а другие предлагали обменять хлеб на что-либо чудом уцелевшее после предыдущих грабежей, например на наручные часы. Врач 44-й пехотной дивизии Дибольд свидетельствует, что женщина-хирург, жизнерадостная и крепкая, с румяным крестьянским лицом, пришла к раненым именно с таким предложением. Молодой австриец, выходец из небогатой семьи, достал серебряный хронометр. Солдат протянул женщине семейную реликвию, которую, несомненно, ему дали, когда он уходил на фронт, и получил взамен буханку. Юноша разделил хлеб между своими товарищами, оставив себе самый маленький кусочек.

Страдания, выпавшие на долю этих людей, позволили понять, кто из них чего стоит. Находились такие, кто пользовался беспомощностью своих бывших товарищей с бесстыдством, которого прежде нельзя было и заподозрить. Мародеры обкрадывали не только умерших, но и самых слабых живых. Если у кого-то оставались часы, обручальное кольцо или какие-либо другие ценности, все это быстро исчезало в карманах нечистых на руку. И тогда свои собственные формы возмездия находила природа. Те, кто обирал смертельно больных и раненых, вскоре сами становились жертвами тифа, заражаясь через паразитов, принесенных вместе с добычей. Такая судьба постигла, в частности, одного переводчика, о котором говорили много дурного. После смерти у него нашли мешочек с золотыми кольцами…

Сначала советские власти вообще не снабжали пленных продовольствием. Из архивов НКВД и Красной армии следует, что, даже несмотря на то, что капитуляции ждали, никакие действия, чтобы обеспечить хотя бы конвоирование пленных, не говоря уж о продуктовом довольствовании, не предпринимались. Немецкий коммунист Эрих Вайнерт утверждал, что доставке грузов в целом и продуктов в частности мешали сильные снегопады, однако это звучит неубедительно. Настоящая причина – жестокое безразличие к судьбе людей в сочетании с бюрократической некомпетентностью. И конечно, несогласованность действий органов НКВД и армии.

Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и нежелание кормить немецких пленных, в то время как советским гражданам самим остро не хватало продовольствия. Недоедали даже бойцы Красной армии, не говоря уж о мирных жителях, так что сама мысль о том, чтобы расходовать продукты на захватчиков, разоривших страну, казалась чудовищной. Наконец по прошествии трех или четырех дней продовольствие стало поступать – к этому времени некоторые немецкие солдаты практически ничего не ели почти две недели. На раненых приходилось чуть больше чем по буханке хлеба на десятерых плюс немного супа, сваренного из соленой рыбы и горстки пшена. Впрочем, другого отношения ждать не приходилось, ведь русские прекрасно знали, как сами немцы обращаются с пленными – и военными, и гражданскими.

И все же больше всего врачи опасались не того, что их пациенты умрут от истощения, а эпидемии тифа. Они ожидали вспышки давно – после того как в «котле» были зафиксированы первые случаи заболеваний, но не осмеливались высказать тревогу вслух, потому что боялись паники. В подземном госпитале медики старались изолировать новых больных, заразившихся тифом или дифтерией, – там было много ответвлений от главной штольни. Они неоднократно обращались к властям с просьбами дать им необходимые средства для борьбы с паразитами, но, когда этот глас вопиющего в пустыне был услышан, многие бойцы Красной армии и практически все мирные жители уже сами страдали от вшей.