Придворный - Бальдассаре Кастильоне

В те годы итальянский высший свет взбудоражила целая серия подобных убийств, на фоне которых месть юного префекта выглядела «умеренной». Например, вскоре, в 1510 году, кардинал Луиджи Арагонский, потомок королевской семьи Неаполя, руками наемных головорезов уничтожит не только морганатического мужа своей сестры Джованны, герцогини Амальфи, – юной вдовы, как и Мария делла Ровере, – но и саму Джованну вместе с рожденными от него двумя детьми-младенцами.

И ноябрьский инцидент, и сам Джован Андреа были действительно преданы забвению. Хроники Урбино о нем молчат; картина случившегося восстанавливается лишь из секретных донесений венецианского посла. Безгласным и безымянным памятником остался лишь рафаэлевский портрет молодой женщины, чье странное выражение лица дало повод назвать его La Muta («Немая»): по одному из преданий, лицо несчастной Марии, на котором застыл отпечаток пережитого потрясения и невысказанной боли.

* * *

В ночь с 11 на 12 апреля 1508 года Гвидобальдо умер во дворце Фоссомброне, одной из своих резиденций, куда врачи посоветовали ему переехать из-за необычных холодов, обостривших его страдания. Герцог умирал мирно и светло, получив перед смертью облегчение мучительных болей, причастившись, пособоровавшись, благословив рыдавшую у одра жену и объявив придворным последнюю волю: Элизабетта назначалась регентом герцогства до достижения наследником двадцатипятилетнего возраста. Простившись со всеми, Гвидобальдо уснул так тихо, что никто не заметил минуты, когда он отошел. О его похоронах современники писали, что ни одного итальянского государя не оплакивали так всеобще и искренне.

После смерти Гвидобальдо Кастильоне остался на службе у нового государя. К военным операциям Святого престола, от которых покойный отстранялся, сколько мог, его преемник был лучше приспособлен и по душевному складу, и по физическому здоровью. Однако и он, молодой и пылкий до ярости, как все мужчины его рода, не мог угнаться за воинственным пылом престарелого дяди. Юлий II, всю жизнь сжимавший в себе, как пружину, неимоверные амбиции, в пору физического одряхления выпустил их на волю. «Этот старый подагрик полон решимости быть гроссмейстером мировой игры», – писал в 1510 году венецианский вельможа Доменико Тревизан.

Италию закружило и понесло каким-то смерчем. Все войны этих лет имели зачинщиком и главным двигателем папу Юлия. В 1509 году он, заручившись поддержкой Священной Римской империи и Франции, вел войну с Венецией; в 1510-м, наоборот, вместе с Венецией выступил против итальянских союзников Франции (в первую очередь Феррары). Борьба с ними продолжалась и в 1511-м. Каждой войне предшествовала булла, отлучавшая вражескую сторону от Церкви. В каждой из войн рядом с папой, под страхом любых кар, обязывался быть герцог Урбинский со своим войском.

Переписка Кастильоне с матерью, хорошо сохранившаяся, показывает его тогдашнюю жизнь как во внешних событиях, так и во внутренних переживаниях. Из военных лагерей то близ одного, то близ другого города Италии он пишет ей просьбы о присылке теплой одежды, денег, продуктов для себя и слуг, овса для лошадей. Жалованье, которое в Урбино всегда было скромным, теперь задерживается на многие месяцы из-за непомерных военных расходов. Как и многие в папском войске, Кастильоне часто болеет – от простуды, инфекций, физического и морального изнурения.

«Мы нанесли ужасный ущерб и урон сельской округе этой бедной Равенны, но хорошо, что хоть сам город не пострадал. Я делал так мало вреда, как только мог; зато вижу, что все вокруг обогатились, кроме одного меня. Но я не жалею об этом…»[23] – пишет он матери из-под Равенны в мае 1509 года.

Из только что взятой в начале 1511 года Мирандолы Бальдассаре посылает в Казатико мулов с имуществом, принадлежащим графу Алессандро Тривульцио, которого папские войска захватили в плен, в письме прося мадонну Луиджу сохранить имущество в целости до освобождения графа[24].

Не в силах повлиять на происходящее вокруг, Кастильоне, сообщая об отправке к очередному театру военных действий, никогда не просит мать пожелать ему победы, но повторяет всегда одну и ту же фразу: «Пусть Бог сам управит наши дела». Любая разница между враждующими сторонами стирается, победа не радует и не выглядит торжеством справедливости. Твоя победа, быть может, поражение твоего брата или друга. Сегодня ты ограбил и убил, завтра другой, повинуясь тому же закону военной необходимости, сделает это с тобой. Война делит людей не по цветам флагов, а по тому, хочет ли человек сохранить в себе лучшее и чистое или охотно превращается в одержимого, в живое орудие насилия.

Как одержимого описывают донесения дипломатов папу Юлия: «Папа в неистовой ярости; он сквернословит и проклинает всех своих командиров с первого до последнего, а больше всех герцога Урбинского, который не хочет идти вместе с ним. Он клянется Телом Христовым, что выбьет отсюда этих варваров (французов. – П. Е.), изрубит гарнизон на мелкие кусочки, сровняет с землей Мирандолу, а затем пойдет на Феррару…» (донесение Иеронимо Липпомано в Венецию, январь 1511).

В те же дни, в засыпанном снегом лагере под Мирандолой Кастильоне пишет на латыни большую элегию с таким сюжетом: ночной порой над стенами осажденного города появляется тень его прежнего синьора Лудовико Пико, кондотьера, сражавшегося за папу и год назад погибшего в бою (пушечное ядро оторвало ему голову). Мертвый Лудовико обращается к папе, осаждающему теперь его родной город, обороняемый гарнизоном во главе с его вдовой Франческой Тривульцио:

Далее Лудовико с горьким укором напоминает папе об ограбленных и угнанных в плен крестьянах, дрожащих от страха девушках, уведенных стадах, разоренных виноградниках, разрушенных жилищах… Речь его прерывает, сотрясая землю, грохот канонады. Зарево поднимается над осажденным городом, и призрак скрывается во мраке.

24 января 1511 года, после месяца осады, графиня Франческа покинула город вместе с двумя малыми детьми и уцелевшими солдатами гарнизона, уплатив папе выкуп в 6000 золотых скуди, но при этом пообещав, что «еще вернется получить обратно свое». В июне того же года ее отец, старый полководец на французской службе Джан Джакомо Тривульцио, развернув перед городскими стенами пушечную батарею, без единого выстрела вернул Мирандолу под власть дочери.