Придворный - Бальдассаре Кастильоне

Но время, завистливое к славе смертных, не полагаясь вполне лишь на свои силы, словно сговорилось с фортуной и с непросвещенными и гнусными варварами, которые к его безжалостной пиле и ядовитым зубам присоединили нечестивую ярость, меч, огонь и все то, чего оказалось достаточным, чтобы уничтожить этот город. И те славные творения, которые и сегодня, как и прежде, хранили бы первозданную свежесть и красоту, злобные люди (нет, скорее звери!) сожгли и разрушили в своем бешеном порыве и беспощадной ярости – однако не до такой степени, чтобы не сохранился некий общий остов, лишенный украшений, – как бы скелет без плоти.

Но что сетовать на готов, вандалов и прочих преступных врагов, если те, которые как отцы и опекуны должны были защищать эти бедные останки Рима, сами долгое время только и занимались их разрушением? Сколько пап, святейший отец, имевших то же служение, что и ваше святейшество, но отнюдь не вашу мудрость, не такую же доблесть и величие духа и не то милосердие, что уподобляет вас Богу, – сколько, повторяю, понтификов занимались разрушением древних храмов, статуй, арок и других прославленных зданий! Сколько их позволяло ради одной лишь добычи пуццоланы подкапывать фундаменты, отчего вскоре оседали на землю и здания! Столько извести нажгли из статуй и других древних украшений! Осмелюсь сказать, что новый Рим, находящийся перед нашими глазами, столь великий, прекрасный, украшенный дворцами, церквями и другими зданиями, – весь он, если разобраться, построен на извести из древних мраморов. Не могу без крайнего сожаления вспоминать, что за время моего пребывания в Риме, то есть меньше чем за одиннадцать лет, были разрушены многие прекрасные вещи: как Мета, что была на Виа Алессандрина[35], несчастная Арка[36], много колонн и храмов…

Так пусть же, святейший отец, не последней среди мыслей вашей святыни будет забота о том малом, что сохранилось от древней матери итальянской славы и величия, с целью не допустить, чтобы свидетельство таланта и доблести божественных душ, своей памятью подчас возбуждающих к доблести и дух наших современников, искоренялось или повреждалось злыми и невежественными людьми. Ибо, увы, и поныне наносятся оскорбления душам, своей кровью дающим миру столь великую славу.

Но более того, да стремится ваше святейшество, оставив живым пример древних, сравняться с ними и превзойти их не только великими зданиями (как вы уже прекрасно делаете), не только поощрением добродетелей, пробуждением талантов, наградой за талантливые труды, но и сеянием святейшего семени мира между христианскими государями. Ибо как бедствие войны несет разрушение всем наукам и искусствам, так мир и согласие дарят народам счастье и похвальный досуг, который может предоставить этим искусствам поле для дела, а нам позволит взойти на вершину совершенства, которой по божественной мудрости вашего святейшества все надеются достигнуть в нашем веке.

Это и означает быть поистине кротчайшим Пастырем и даже прекраснейшим Отцом для всего мира»[37].

Авторы послания призывают папу строить заботу о восстановлении архитектурной красоты Рима не столько на эстетических и археологических соображениях (которые, конечно, подразумеваются), сколько на идее наследования исторической миссии Рима. Такой миссией объявляется поддержание мира между народами. Если древние римляне поддерживали этот мир военно-державной мощью, то папский Рим, сознавая себя как религиозным центром, так и средоточием культурного потенциала Европы, должен действовать средствами культурного влияния и дипломатии. Здесь который раз в карьере Кастильоне проявляется понимание политики как сложнейшего комплекса человеческих связей, в котором красоте, знанию, творческому гению, обмену нематериальными благами должно принадлежать, во всяком случае, не меньшее место, чем военной и экономической мощи.

* * *

За первой римской миссией Кастильоне, продлившейся полгода, последовала еще одна, которой, против ожидания, предстояло затянуться на два года с лишним. До Мантуи дошли слухи, что некто из окружения Льва Х чернит перед ним имя молодого маркиза, внушая подозрения в заговоре против него. Чем могли кончиться такие слухи, мы уже знаем по делу Франческо Мария делла Ровере. Лучше Кастильоне посланца было не найти: его непоколебимая корректность в отношениях с людьми любого звания, прямодушие, соединенное с безукоризненной учтивостью, верность слову и умение хранить тайну – все это располагало к нему сильных мира. Папа Лев, будучи сам человеком безмерного лукавства и по логике вещей сам окруженный преимущественно лукавыми людьми, нуждался порой в общении с кем-то порядочным и правдивым. Осведомленный о том, что Кастильоне сохраняет связь с его врагом делла Ровере, Лев тем не менее мог обсуждать с ним серьезные вопросы, не опасаясь с его стороны никакого подвоха. И за доверие Кастильоне платил обидчику своего государя искренней доброжелательностью.

Итак, в конце мая граф снова расстался с семьей, но на этот раз с неохотой и печалью. В своих письмах с дороги он нередко жалуется на не оставляющее его дурное настроение. Ипполита была беременна третьим ребенком, и, вероятно, ее самочувствие внушало ему опасения. Смутная скорбь не оставляла его и в Риме.

* * *

Лето 1520 года выдалось напряженным. Шли переговоры о заключении союзного договора между папой и молодым испанским королем Карлом, которого сейм Священной Римской империи недавно избрал королем Германии и императором Священной Римской империи германской нации под титулатурой Карл V, наделив двадцатилетнего монарха властью над огромной частью Европы. С воинской энергией германского мира соединялись неисчислимые золотые ресурсы покоренной испанцами Америки. Уже первые шаги Карла показали, что при нем папство ожидают трудные времена. Играя на страхе Льва Х перед разгоравшейся в Германии Реформацией, император через своих представителей активно навязывал свою волю лукавому и малодушному понтифику.

От Кастильоне требовалось неотступное внимание ко всему происходящему на дипломатическом поле. В отличие от папы, пытавшегося торговаться и с Империей, и с Францией, отчаянно обманывая то одну, то другую сторону, он был убежден, что союзно-партнерские отношения с Империей на ближайшие десятилетия будут для Святого престола и для Мантуи единственным правильным выбором, а любое другое решение повлечет за собой катастрофу. Вступать в военный союз с Францией против Империи было безрассудством: у Империи на Апеннинском полуострове была устойчивая экономическая база в виде Неаполитанского королевства и Сицилии, тогда как французы не выдержали бы здесь длительной военной кампании. А в международном смысле такой выбор делал бессмысленной идею общеевропейского союза против турок, за который сам же папа на словах ратовал.