Держаться за землю - Сергей Самсонов

— А вот уже мужской вопрос! — засмеялась она. — Самолюбие, да, частный собственник? Ты чего, правда, что ли, дурак? Спроси еще, кто лучше в этом деле. Сейчас тебя это волнует? Позарез надо знать?

— Считай, уже спросил.

— А спросил — отвечаю. Лучше живым быть. Живым — хорошо, а мертвым — никак. Сейчас я с тобой, тут живая. Слышишь? С тобой. Вот и живи, Валек, не думай. — И позвала уже откуда-то издалека: — Живи, Валек, а!

Пробились! В родную утробу. И подломились обессилевшие руки-ноги, последние жильные тяги в них лопнули, и радости нет никакой. Пластались на почве ничком и не пили взахлеб, не хватали, а как бы впитывали жалкую прохладу, живительную силу воздуха проточного, пропускали ее сквозь себя, словно рыбы долгожданную воду сквозь жабры.

Приклеенный грязюкой к полу, Петро как будто бы еще не понимал, где очутился, просто чуял, что если б мог крикнуть, то вот этот бы крик далеко загулял, означая протяжный подземный простор, предвещая свободный, нескончаемо долгий, укрепленный железобетонными кольцами путь. А радости не было еще и потому, что сделано только полдела. Наверху продолжались атаки на Октябрь и Изотовку, и уже было жалко своих трехнедельных усилий, что могли оказаться бесплодными, ну заведомо, что ли, обидно за них. Впрочем, все эти мысли и чувства давно уже текли в Шалимове, как кровь, настолько застарелые, привычные, что, считай вот, и не было их.

Надо было вставать, шевелиться, собирать по забою лесины, опиливать, распирать и кострить ими лаз. Доберутся до штрека — смогут встать в полный рост, угождая всем косточкам. Там электропроводка, там свет, там склады инструментов, там контактные электровозы и рельсы. Доберутся до околоствольного — можно будет уже положиться на силу машин, оседлать УБШ, подвести самоходку к забойной груди, до предела раскрыть телескоп, пневматическим приводом вздыбить стрелу, и пойдет как по маслу, убеждал он себя.

Минут через сорок поставили раму на входе, расстреляли ее, покачали с нажимом и, заключив: «Донбасс придавит», поползли на карачках домой. Руки мелко дрожали перед глазами расплывались радужные пятна, и уже почти слепо, повинуясь каким-то рептильным сигналам в хребте, продвигался Шалимов наверх. И уже прорвались, засочились навстречу вожделенные воздух и свет, словно на водопой выполз весь, погрузил лицо в эту проточную свежесть, и вдруг зацепили какие-то корни, стянулись на нем, оплели, придавили.

— Лежать, Шалим! Стой! — И рот зажимают ему. — Тих-тих! Тих-тих-тих! — Как хряка в хлеву усмиряют, перед тем как забить.

Лежит, колотясь сердцем в сердце, не дышит в оглушительной от крови тишине, и крик вдруг оттуда, из солнца, как дети в садовую бочку кричат, в колодец там или в трубу. Ударило уханье в глубь, и опять тишина. И вдруг не ушами, а кожей услышал удаляющийся от дыры перебоистый вкрадчивый шорох — тотчас главное понял: чужие!

Повернул лицо к жару чужого дыхания и увидел в упор умоляющий, бешеный взгляд, огромные зрачки голубоватых кровянистых глаз, принадлежащих уж не человеку, а вот именно зверю в норе. И не двигались оба и все, кто был рядом, кто успел в эту норку скользнуть, проскрестись по-собачьи в глубинную темень, и дышали, как пили крутой кипяток с поднесенного блюдца, не дышали, а дули на воздух, словно силясь его остудить.

И вот опять послышалось поверхностное шурканье, снова крадучись кто-то прошел мимо дырки — не один человек, а гуськом, тоже глухонемые в своем напряженном внимании, а быть может, уже обмякшие малость на обратном пути, и никто уж не крикнул в нору по-совиному: «У!», «Есть тут кто?»

Безалаберные оказались ребята. Для чего надо было кричать-то? Или уж весь овраг прочесали, перед тем как отважиться голос подать?.. Хорошо вот, что запахи не способен ловить человек, как зверье. А следы? Ветки сломанные? Или травку примятую?

Вся усталость стекла с него, словно вода, так ясно увидел вот эти слепые болотно-зеленые спины, так подмыла возможность напрыгнуть, до души хоть руками, хоть зубами дойти, только так она в них и показывается — тоже «мама!» кричат, а то будто волчицу сосали.

На миг он начисто забыл, что сейчас-то и может кирдыкнуться вся их проходка, что близки они к этому, как никогда, и что этих разведчиков трогать нельзя — и не только в их сторону рыпнуться, но и пикнуть не смей, даже если палить сейчас в дырку начнут и гранаты закатывать.

И долго лежали еще в напряжении слуха, и вдруг шевельнулся Кирьян, по миллиметру начал отстраняться от него, как будто бы отклеиваться даже, постучал пальцем по микрофону у рта, дождался ответного стука в ушах и, зыркнув на Шалимова: «Не двигайся!», пополз на поверхность как уж. И опять звуки трения показались Петру оглушительными — и опять сердце сделалось величиною с арбуз, но не лопнуло.

Кирьян посидел возле входа, обмениваясь, верно, птичьим щелканьем со своими укрытыми бог знает где пацанами, а потом зашуршал, приближаясь, и хрипнул в нору:

— Эй вы там! Вылезайте!

Жмурясь словно от снежного блеска, привалился к овражному склону Шалимов. И ребята с ним рядом отдыхиваются.

— Вот ведь суки — спустились-таки. Не живется спокойно им, нервничают.

— Да компрессор, поди, услыхали.

— Странно — только сейчас.

— Не работал компрессор, — отозвался лебедчик Мамед, сухощавый, коричневый, большелобый «отец», давно уже выведенный на поверхность по возрасту и извечным шахтерским болезням. — Я ж его заглушил, как пальба на Изотовке стихла.

— А вот бы пальнули на шорох, — сказал Предыбайло. — Попали бы, а? А ты не кричи, как мертвый терпи. Нет, как умудрились об нас не споткнуться? Могло быть такое, скажите!

— Скажи еще: Бог отвел, — ответил Хром с издевкой, но в то же время, показалось, и с опаской: а вдруг тут и вправду над ними… ну, это… «Христос впереди, Богородица сбоку…», как матери их старые шептали?

Шахтеры — народец такой: вот верить иной и не верит особо, но от того, во что не верит, тоже не отказывается.

— А может, и Бог, — уперся Предыбайло. — Как говорится, не Тимошка. Посмотрел, как мы тратимся тут, и обидно за нас ему стало. Как же прахом такое пойдет?

Шалимов повел пообвыкшимся взглядом по местности: компрессор, дощатый навес, лебедка под ним, вагонетка на рельсах, дырявые ванны на ржавых тросах — все это давно уже сделалось частью ландшафта и подозрения не вызывало никакого. Побросанный подземными рабами мертвый мусор, а то, что кто-то средь войны полезет в эту дырку, укропам и в голову не приходило. Но уж если спустились, то могли бы и сунуться в норку с фонариком. Укрытие-то подходящее. Но вот почему-то не сунулись. «Ау!» — прокричали зато. Могли прийти и раньше, когда тут работал компрессор, лебедка тянула по рельсам тележку с породой, но вот почему-то пришли лишь сейчас. Могли наступить на разведчика в этой траве, но тоже почему-то не споткнулись. Неужто вправду есть на свете справедливость? Родная земля помогает своим?..

— А если туннель обнаружили наш? — спросил вдруг Никифорыч, смотря на Кирьяна страдальческим взглядом.