Ашборнский пастор - Александр Дюма

— И что же ты ему говоришь?

— Я говорю ему: «Я иду к тебе, отец, я иду! Только сделайте мне дорогу к смерти легкой; сделай мне путь в могилу отлогим.

— Но, бедное дитя, — вскричала я, — значит, обо мне ты не думаешь?

— О нет… я не раз спрашивала у него: «А как же матушка?.. А как же матушка?..»

— И что же?

— Так вот, каждый раз я видела, как слезы текут из его глаз, и он мне говорил: «Иди ко мне скорее, и мы вместе будем молиться за нее и, быть может, вдвоем нам удастся умилостивить Господа!»

— А зачем умилостивлять Господа? Потерять тебя, любимая моя дочка, — какое же еще большее несчастье может со мной случиться?.. О, если и в самом деле тебя у меня отнимут, если ты умрешь, мне уже ничто не будет страшно и я брошу вызов даже всемогуществу Бога!

— Тише, матушка, — произнесла больная, поднося к губам исхудавший палец. — Тише! Знаешь, мне кажется, я слышу неведомый голос, голос из иного мира, и он шепчет мне на ухо стих поэта:

Девственница не что иное, как ангел, ниспосланный на землю!

— Что означает этот стих? Я в нем ничего не поняла.

— Он означает то, что означает, — сказал врач. — Хватит об этом. Подобные разговоры или влекут за собой лихорадку, или являются ее следствием. Не будем торопить поступь болезни — она и так становится довольно быстрой.

— И все же, — спросила я, — вы не отчаиваетесь? Врач отвел меня в другой конец комнаты и прошептал:

— Кто не гарантирует выздоровления, должен, по крайней мере, пытаться продлить жизнь. В качестве жилья подойдет хлев, а еще лучше комната с дверью, выходящей в хлев, с тем чтобы больная вдыхала воздух, согретый телами животных; в качестве питья хороши настои лишайника, отвар из улиток, молоко; в качестве пищи — мясное желе. Вот на этом и договоримся. Через месяц я появлюсь снова.

Врач говорил очень тихо, и тем не менее в другом углу комнаты больная не упустила ни одного его слова.

— Месяц — это хорошо, доктор… Через месяц я еще не буду мертва.

Боже мой, как редко встречаешь сострадание и как мало следуют христиане завету Господа:

«Возлюби ближнего, как самого себя!»

Когда врач уехал, я прежде всего постаралась посмотреть, сколько денег израсходовали мы за истекший месяц и сколько их осталось от нашего жалкого богатства.

Оказалось, что израсходовала я чуть больше двух фунтов стерлингов, а осталось их у меня еще почти три, за вычетом нескольких пенсов.

Нездоровье моего несчастного ребенка означало неизбежность новых расходов.

Мне надо было договориться с каким-нибудь фермером о том, чтобы он позволил нам, Бетси и мне, устроиться в хлеву.

Я зашла к четырем или к пяти хозяевам, но стоило мне объяснить им суть моей просьбы, как все, покачав головой, отказывали мне.

Большинство из них отвечали, что обычно это колдуны изгоняют бесов из человеческих тел и заставляют их вселиться в тела животных и что, если моя дочь одержима, ей именно у колдунов следует искать спасения.

Наконец, одного бедного крестьянина, владевшего всего лишь двумя коровами, тронули наши мольбы; но, поскольку, по его мнению, коровы рисковали заразиться от моей дочери и умереть вместо нее, он запросил с меня за услугу тридцать шиллингов в месяц.

Это составляло почти половину наших денежных запасов.

Однако, поскольку другие не хотели приютить нас ни за какую цену, пришлось согласиться с требованиями этого крестьянина.

Один из уголков хлева подмели, постлали там солому; на нее я положила матрас, простыни и одеяла.

Эта постель предназначалась для моей дочери.

Я же должна была дежурить возле нее, а спать на стуле: в тесном хлеву не хватало места для двух подстилок.

При этом я оговорила себе право готовить пищу и лекарства в доме нашего хозяина.

Элизабет снова обрела достаточно сил для того, чтобы спуститься по лестнице, но четверть мили от пасторского дома до дома крестьянина она не была в состоянии преодолеть даже верхом на осле или на лошади, так что пришлось нести ее лежащей на матрасе.

Двое мужчин, запросившие полтора шиллинга за эту работу, несли Бетси на носилках.

Увы! Так печально, когда несут умирающую; но она, Бетси, нашла способ превратить это в своего рода праздник.

Она попросила меня принести ей полевых васильков и ромашек, собранных на кладбище.

И, чтобы порадовать ее, я набрала целую охапку этих цветов.

Из ромашек Бетси сплела белый венок, а вокруг себя рассыпала голубые васильки.

И вот, увидев, как ее несут, лежащую на цветах и увенчанную цветами, злые дети пастора взяли у отца две восковые свечи и с ними стали сопровождать носилки, распевая «De Profundis»[22].

Бетси сложила руки и после каждой пропетой строфы произносила: «Аминь».

О, я готова была проклясть этих мерзких детей, высмеивающих даже смерть и издевающихся над страданиями матери.

Но меня обезоруживала ангельская кротость моей девочки; гнев мой растворялся в слезах, и, вместо того чтобы проклинать, я отвечала в том же духе, что и Бетси:

— Requiem aeternam dona eis, Domine; et lux perpetua luceat eis[23].

Однако при виде этих носилок, покрытых матрасами, матрасов, усеянных цветами, и утопающей в этих цветах юной девушки, за которой шла ее рыдающая мать, вся деревня всколыхнулась, вышла на улицу и, вместо того чтобы сторониться умирающей, подходила к ней и сопровождала ее.

И тогда то, что со стороны двух маленьких язычников было пародией, стало молитвой; все сострадательные люди деревни составили наш кортеж, и слышался уже не только насмешливый голос двух близнецов, в насмешку вопивших «Beati mortui qui in Domino moriuntur[24]», но и благочестивый голос почти всего населения Уэстона, повторявшего святую литанию.

Кортеж покинул нас только у ворот фермерского дома.

В течение всего пути теплый луч летнего солнца, пробившийся между облаками, освещал лицо безгрешного ребенка.

Десять минут спустя мы уже устроились в хлеву и Бетси вдыхала его теплый воздух.

В первые дни мне казалось, что моя дорогая больная и в самом деле идет на поправку, и только роковая капля крови, с каждым днем все более бесцветная, отнимала у меня надежду, тогда как я в своем безумии продолжала цепляться за нее.