Песенка для Нерона - Том Холт

— Так как его звали? — спросил я. — Гней…

— Гней Домиций, — она смотрела прямо сквозь меня, будто меня тут и не было. — Гней Домиций Агенобарб, внук Марка Антония, отец Нерона Цезаря; Нерона Цезаря, брата моего малыша. Он их познакомил, понимаешь, в тот самый день, когда родился Каллист. Жаль, я этого не видела. Вот, должно быть, было зрелище.

— Ладно, — сказал я. — А мой отец? Тот, которого убил Гней Домиций. Как его звали?

— Его? Ох, — она усмехнулась. — Он был просто грек или фракиец, что-то такое. И вообще он был раб и откликался на любое имя, каким бы его не звали. Собственного имени он и не заслуживал. Гней Домиций так ударил его мечом, что разрубил почти пополам. И поделом ему. Он был силен, мой Гней, как медведь.

— Извини меня на минуточку, — сказал я, поднимаясь. — Я только выскочу, чтобы проблеваться.

Так я и сделал, после чего почувствовал себя получше, но не слишком. А тоненький голосок откуда-то из глубины, не умолкая, твердил, что это лучше всего объясняет сходство Каллиста и Луция Домиция, самое простое объяснение — самое лучшее. Наверное, у моего папы был длинный, острый нос, как у крысы или у хорька. Поразительная эта штука — наследственность.

Когда я вернулся, она дрыхла на полу, скатившись с кушетки. Я смотрел на нее, на острые осколки чаши, и мельком подумал, что не худо бы довести до конца дело, которым пренебрег Гней Домиций Агенобарб много лет назад, раскрыв горло, как гороховый стручок, осколком. (Гней Домиций Агенобарб, старик Луция Домиция — кем он мне приходится, интересно? Отчимом? Есть ли для этого соответствующий термин в геральдике? Должен быть, это ж такая дотошная наука). Но я решил не пачкать рук.

Не мой стиль, да и не стоило из-за нее связываться с Фуриями. Я оставил ее лежать, где лежала, пересек двор и завалился спать.

Вы, наверное, дивитесь, как после такого я ухитрился заснуть. Но день был долгий, провел я его под жарким солнцем, а вечером употребил известный объем вина. В общем, я сразу провалился в сон, и снилось мне, что я снова в Золотом Доме, в маленьком дворе с пятью персиковыми деревьями, сижу на стуле слоновой кости, а Сенека объясняет мне, рисуя тростью в пыли сложные диаграммы, как одно уравновешивает другое: любовь мамы и Гнея Домиция и любовь Луция Домиция и Каллиста. Гней Домиций убил моего отца, но я убил Каллиста, чтобы спасти Луция Домиция. Я любил Луция Домиция, но он оставил меня ради флейстиста, поэтому было бы совершенно правильно и математически необходимо, чтобы я убил Луция Домиция; оставалась мать, как остаток при делении. Он попытался доказать свои выводы вычислениями, и дошел до утверждения, будто насилие, учиненное Луцием Домицием над Бландинией в детстве, получилось из разности суммы меня и Гнея Домиция и Каллиста, возведенной в квадрат, когда гигантская коровья лепешка вдруг шлепнулась с небес и совершенно погребла его под собой — только кончик крысиного носа остался торчать наружу. Тут мать позвала нас на ужин и я проснулся.

Каждый, говаривала моя старушка-матушка, к чему-нибудь да годен; в целом, я склонен с ней согласиться. Например, знавал я как-то одного парня, тупого, как деревянная лопата. Спроси его, сколько будет два плюс два — и он беспомощно вылупится в ответ; чудо, что он научился говорить, до того был тупой. Но дай ему долото, молоток и пилу, и с их помощью он сотворит что угодно. Или возьмите Луция Домиция: по большому счету не что иное, как перевод места и провианта и чистое наказание для любого, кто его знал, но на арфе он играл очень неплохо.

Или возьмите меня. Список занятий, в которых я ни уха ни рыла, практически бесконечный, но в пахоте мне нет равных. Это, разумеется, легко объяснимо: я маленький, тощий и легкий, так что должен упираться одной ногой в подножку, чтобы плуг не вылезал из грязи. Это означает, что я должен прыгать вслед за ним на второй ноге, как разборчивый дрозд, выклевывающий из борозды червяков. Но при этом мне всегда удается выдержать прямую линию, а следующую борозду положить строго параллельно предыдущей. Бывало, старики из Филы подходили ко мне, чтобы сказать, что у меня получается почти так же хорошо, как у них в мои годы — а это дорогого стоит.

Итак, на следующее после визита к маме утро я запряг мулов (я ведь уже говорил, вроде, что ненавижу мулов?) и отправился на полуакровый участок в самом конце дороги. Занятный это был участок. Насколько я знал, он всегда принадлежал нашей семье — со времен старого Эвпола. Со всех сторон его окружала чужая земля, так что надо было пробираться по межам, чтобы попасть на него, а располагался он далеко-далеко от всех прочих наших клочков. Но он давал пять к одному даже в самый скверный год, а однажды, когда я был ребенком, дед получил с него восемь к одному, Бог знает, как ему это удалось. Это длинная, узкая терраса с крутой стеной, так что надо выбирать — либо оставлять нераспаханной добрую четверть в дальнем конце, либо не расслабляться ни на секунду — потому что в противном случае вы рисковали угодить под плуг, причем на террасе уровнем ниже.

Мне это подходило как нельзя лучше, поскольку я намеревался сконцентрироваться, как маньяк, чтобы полностью оградить свой ум о непрошенных мыслях о предыдущем вечере.

Я пахал все утро, прокладывая каждую борозду впритык к соседней, добиваясь, чтобы они получались прямыми, как стрелы. Закончив с этим, я вернул мулов и плуг на место, взял в сарае мотыгу и еще раз отправился на участок, чтобы разбить комья и вообще подготовить его к севу. Плеяды сели несколько дней назад, так что я уже отстал от расписания, а что поделаешь — надо было собрать оливки и отжать масло, прежде чем оно начало из них сочиться.

Как я, наверное, уже сообщал, разбивание комьев — не самое любимое мое занятие; нисколько не облегчала моего положения и мотыга Смикрона, которую я схватил по ошибке. Ладони у Смикрона были гораздо крупнее и шире моих, так что я едва мог обхватить рукоять. Как вы прекрасно понимаете, работать было крайне неловко, и очень скоро запястья и предплечья у меня заныли, как зубы. Разумный чувак на моем месте бросил бы это дело и сходил за своей собственной мотыгой, но я не таков. Я решил не сдаваться, как будто решил, что и поделом мне, пускай все болит. Уже наступили сумерки, когда мне удалось закончить работу примерно на треть; я решил, что на один день достаточно и направился домой.

На полпути через владения моего соседа Эсхина росла маленькая смоковница. Когда я проходил мимо, она вдруг громким шепотом обратилась ко мне по имени.

Я не привык, чтобы деревья разговаривали со мной в таком тоне, а потому остановился и посмотрел на нее.

— Гален! — повторило дерево. — Это я! — и из-за него выполз не кто иной, как Луций Домиций.

Поставили себя на мое место? По правде говоря, мысли, заполнившие в тот момент мою голову, были слишком запутаны, чтобы можно было их передать. Я даже не знал, с чего начать — настоящий клубок. И что, скажите на милость, я должен был ему сказать? Прежде всего, я по-прежнему зверски злился на него, за то что он променял меня на этого своего дружка-флейтиста — выкинул меня в канаву сразу же, как смог отскрести от подошвы своего башмака.