Какое надувательство! - Джонатан Коу

Она осторожно заглянула за спинку: на диване лицом вниз лежал человек, и между лопаток его торчал нож для бифштексов.

Некоторые могут задать вопрос: почему мы действуем сейчас? Почему бы не подождать еще? Ответ на это ясен: мир не может больше ждать.

Она перевернула человека и ахнула. То был Тадеуш.

Перед нами момент исторической важности.

В дверь постучали, и в комнату просунулась голова одного из дежурных полицейских.

— Кто-нибудь видел мисс Табиту? — спросил он. — Похоже, мы нигде не можем ее найти.

Наши операции предназначены для самой лучшей защиты всех сил коалиции путем поражения огромного военного арсенала Саддама. Мы ничего не имеем против народа Ирака. В самом деле — если в этот конфликт окажутся впутанными невинные люди, я молюсь об их безопасности.

Закончится ли когда-нибудь безумие?

* * *

Майкл сидит в кабине гидросамолета, склонившись вперед и разглядывая проплывающую под ним панораму Южного Йоркшира.

Пилот впереди начинает мурлыкать песенку: „Плыви, плыви, лодчонка, с попутным ветерком“. Голос пилота кажется необычайно высоким и мелодичным.

Мир не может больше ждать.

Самолет начинает резко набирать высоту. Майкл не понимает зачем и замирает в своем кресле. Он думает, что самолет через секунду-другую выровняется. Но подъем становится все круче, пока машина наконец не становится на хвост, а затем они переворачиваются вверх тормашками, и не успевает Майкл завопить, они описывают полную мертвую петлю и принимают начальное положение.

— Вы что это делаете, к чертовой матери? — орет он, хватая пилота за плечо. Тот, однако, весь трясется от хохота — истерического, безостановочного хохота — и кричит от радости.

Весело, весело, весело, весело

— Я спрашиваю, что вы, к чертовой матери, делаете? — повторяет Майкл.

Мы ничего не имеем против народа Ирака.

— Вы что — ополоумели?

Хохот пилота становится еще истеричнее, когда Майкл это произносит, консервы и летный шлем срываются с головы, Табита Уиншоу оборачивается к нему и произносит:

— Знаете, Майкл, я так и думала — управлять этими штуками ужасно просто, нужно только привыкнуть.

Плыви, плыви, лодчонка, с попутным ветерком

Весело, весело, весело, весело Жизнь — всего лишь сон

— Господи, где же Тадеуш? — кричит Майкл.

Наша цель — не завоевание Ирака. Наша цель — освобождение Кувейта.

— Хотите, я покажу вам, как это делается? — спрашивает Табита.

Майкл грубо трясет ее.

— Вы знаете, как сажать эту штуку? Просто скажите мне.

— Вот эта шкала, видите? — отвечает Табита, показывая на один из летных инструментов. — Это индикатор скорости полета. Зеленый — значит, нормальная, желтая — осторожно. Видите, вот тут сказано: СОН? Это означает оперативный нормальный предел скорости в воздухе.

В самом деле — если в этот конфликт окажутся впутанными невинные люди, я молюсь об их безопасности.

Майкл смотрит, как стрелка шкалы начинает переползать с зеленой дуги на желтую. От ускорения ему становится дурно. Стрелка уже у верхнего конца желтой дуги, уточки, помеченной буквами СНП.

— А это что значит? — спрашивает он.

— Никогда не превышать! — кричит в ответ Табита. От возбуждения она едва не подскакивает в кресле.

— Ради бога, Табита, сбавьте скорость. Это опасно.

Она снова оборачивается и произносит с укором:

— Летать, Майкл, никогда не бывает опасно.

— Вот как?

— Совершенно. Опасно разбиваться.

И тут с пронзительным, безумным взрывом хохота она отжимает рычаг газа до предела, самолет клюет носом, и вот они уже падают, с немыслимой скоростью сброшенные с вышины, и Майкл пуст, от его тела осталась полая оболочка, рот его открыт, и все, что было в нем, осталось где-то позади, наверху, в небесах…

Я падаю. Я падаю. Я падаю.

Сегодня вечером, пока наши части сражаются, они сами и их семьи — в наших молитвах.

Плыви, плыви, лодчонка, с попутным ветерком

Грохот оглушителен, жутко воет двигатель и ревет ветер, но поверх всего этого он по-прежнему слышит безумный хохот Табиты: нескончаемый, отвратительный хохот неискупимо душевнобольной…

Весело, весело, весело, весело

Ни один президент не способен с легкостью отправить своих сыновей и дочерей на войну.

Я падаю. Я падаю.

Храни Господь всех и каждого из них.

Падаю…

Перед нами момент исторической важности.

Пока не наступает такой момент…

Весело, весело

Наступает такой момент, когда алчность…

Весело, весело

Такой момент, когда алчность и безумие…

И вот — окончательный визг металла, пронзительный скрежет раздираемого на части фюзеляжа, и самолет наконец разлетается в разные стороны миллионом обломков, а Майкл свободно падает вниз, стремительно погружается, ничем не скованный, и между ним и землей ничего нет, лишь синее небо, и он видит очень ясно, как земля рвется ему навстречу — очертания континентов, острова, большие реки, ширь водных пространств…

Весело, весело, весело, весело

Мне больше не больно…

Жизнь — всего лишь сон

Мне больше не страшно

Жизнь — всего лишь сон... поскольку наступает такой момент, когда алчность и безумие невозможно отличить друг от друга. Разделительная линия очень тонка — словно пленка, окружающая земную сферу. Она нежно-синяя, и этот переход из синевы в черноту постепенен и очень красив.

Мир не может больше ждать.

Семейная хроника

МАЙКЛ ОУЭН

Павлин-пресс

Гортензия Гонке, бакалавр искусств, магистр искусств, Кембридж

Синьор Итало Кальвино, итальянский писатель, довольно высоко ценимый cognoscenti литературы, однажды заметил — и, по-моему, превосходно, — что нет ничего пронзительнее книги, оставшейся не завершенной автором. Такие фрагментарные работы, по мнению выдающегося мастера, подобны „руинам честолюбивых проектов, тем не менее сохранившим следы великолепия и тщательности, с которыми были замыслены“.