Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли

— В общем, если все взвесить, жизнь там не так плоха, хотя сейчас уже не то, что раньше, — заключил мистер Пирсон. — Повсюду на Востоке теперь хуже, чем было. Все же, будь я моложе, я бы снова туда уехал — право, уехал бы!

— Отлично, — сказал мистер Дэрсингем с какой-то мрачной решительностью. — Ну, а как же, Пирсон, насчет того места, которое вы мне обещали устроить?

— В любую минуту, когда захотите. Хи-хи-хи! Когда вам угодно выехать? Хи-хи-хи! — Мистер Пирсон, видимо, отнесся к этому как к забавной шутке.

— Вы поскорее переговорите с кем надо, дружище.

Миссис Пирсон решила тоже поддержать шутку.

— Начинайте уже сейчас готовиться к отъезду, милочка, — обратилась она к миссис Дэрсингем, которая улыбалась, но не особенно весело. Она не видела во всем этом ничего смешного и находила, что муж ведет себя нелепо. Пора увести его домой.

— Я не шучу, знаете ли, — сказал мистер Дэрсингем все так же мрачно и торжественно, — я говорю совершенно серьезно. Устройте мне службу в колониях как можно скорее. Серьезно!

— Ну конечно. И мы тоже не шутим. Когда же вам угодно ехать? Хи-хи-хи!

Мистер Дэрсингем залпом выпил стакан виски, потом стал рассматривать то, что оставалось на дне, последние золотистые капли, так внимательно, словно проделывал какой-то химический опыт.

— Право же, нам никак нельзя больше оставаться, никак нельзя! — закричала миссис Дэрсингем с напускной веселостью. И не прошло и двух минут, как она, сказав все, что полагается в таких случаях, почти вытолкала мужа из гостиной Пирсонов и увела его домой.

Внизу, в их собственной гостиной, было не топлено, и только в столовой еще чуть тлел огонь в камине. Мистер Дэрсингем, волоча ноги, добрался до камина и тяжело опустился в кресло. Жена вошла вслед за ним, но не садилась.

— Я иду спать, — холодно объявила она.

— Погоди минуту, — сказал мистер Дэрсингем глухо.

— Нет, я лучше лягу. Ты, может быть, не устал, а я устала. — И она повернулась к нему спиной.

— Нет, не уходи! — крикнул он на этот раз очень резко, в голосе его не осталось и следа хрипоты. — Не уходи, Понго! Мне надо тебе сказать кое-что.

Она закрыла дверь и вернулась к камину. «Понго» — было ее старое, глупое, но любимое прозвище, и даже теперь, когда она сердилась на мужа, когда он превратился в толстое, рыхлое, розовое существо, чьи слабости она знала наизусть, даже сейчас, когда он сидел перед нею, красный и охрипший от виски, совсем не тот человек, за которого она мечтала когда-то выйти замуж, во сто раз менее внимательный, и нежный, и умный, и смелый, — даже теперь у нее от этого слова что-то дрогнуло внутри. Она рассердилась на себя за это. Если он воображает, что его сразу простят только потому, что он назвал ее старым ласкательным именем, то жестоко ошибается.

Она стала по другую сторону камина и смотрела сверху на мужа.

— Да, я думаю, тебе не мешает объяснить свое поведение. Ты был в клубе?

Он кивнул и сделал нетерпеливый жест.

— Не в этом дело.

— Но если ты выдумываешь, что дела задерживают тебя поздно в Сити, а сам едешь в клуб и напиваешься, так уж по крайней мере не теряй рассудка и не показывайся людям на глаза в таком виде. А то являешься в гости и ведешь себя самым неприличным образом! Нет, Говард, это отвратительно. Ты знаешь, я в этом отношении не придирчива, как другие женщины, но всему есть предел. Мне кажется, ты в последние дни пьешь слишком много, гораздо больше, чем тебе можно. Да, да, я в этом уверена. Сегодня у Пирсонов всем было ясно, отчего ты в таком состоянии.

— Вот как? Им это было ясно? — Мистер Дэрсингем отрывисто засмеялся.

— Да, конечно.

— Нет, поверь, моя дорогая, им ничего не ясно. Ни одному из них. И даже тебе. Да, и тебе тоже.

— Ах, Говард, не говори глупостей!

— Нет, это не глупости. Видит Бог, я хотел бы, чтобы это были глупости. Ты слышала, как я просил Пирсона похлопотать насчет места? Ты, наверное, думала, что я дурачусь, да? Что это остроумная шутка?

— Остроумного я в ней ничего не вижу, но ты, кажется, воображал, что это так. Если хочешь знать, мне весь этот разговор показался довольно нелепым.

— А между тем я не шутил, Понго, — сказал он спокойно. — Я говорил вполне серьезно. Слушай. Мы совершенно разорены — я имею в виду фирму «Твигг и Дэрсингем», — мы окончательно прогорели.

— Говард, этого не может быть!

— Да, это правда. Из-за этого я задержался сегодня в конторе. А выпил я только потому, что совсем выдохся и чувствовал, что ни на что не гожусь. Мне очень жаль, что это заметили, но у меня сегодня был адский день. Голспи удрал и оставил нас…

— Но ведь ты еще на днях мне говорил, что даже если Голспи уйдет, вы от этого не пострадаете, что ты все устроишь так, чтобы можно было обойтись без него?

— Да, но этот гнусный скот меня погубил…

— Каким же образом? Не понимаю, Говард, неужели все это так страшно, как ты говоришь? Ведь фирма будет существовать, да?

Он покачал головой, по-прежнему не глядя на жену. Он был похож на большого ребенка. Она невольно наклонилась к нему.

— Расскажи мне, что случилось. Отчего ты сразу не сказал? Прости, что я тебя побранила. Я ведь не подозревала, что тут что-нибудь серьезное… Ну, говори же скорее!

Он рассказал ей всю злополучную историю.

— Неужели же этот мерзавец уехал и вы ничего, ничего не можете сделать? Смешно, право! Почему не сообщить полиции? Ведь это то же самое, что кража со взломом или мошенничество. Да, именно мошенничество. Я знала, все время чувствовала, что этот человек принесет нам несчастье! После того вечера, когда он был у нас и эта противная кокетка, его дочь, вывела меня из себя, он нас возненавидел. Я всегда чувствовала, что он тебя ненавидит. Разве я тебе не говорила, что надо от него избавиться? Ах, Говард, как глупо ты вел себя! Я больше никогда не поверю, что ты деловой человек. Ты всегда твердил мне, что я в этих вещах ничего не смыслю, но зато в людях я разбираюсь лучше тебя — а это главное. Но что же теперь будет с нами?

— Не знаю, — жалобно пробормотал мистер Дэрсингем и принялся разъяснять жене положение дел. Слушая его, она вдруг почувствовала, что окружавшие их четыре стены, стол, стулья, буфет — все, что она видела, уже больше не надежные, стойкие предметы, вросшие в их спокойное и безопасное существование, а вещи хрупкие, как стекло, неустойчивые, зыбкие, как вода. Ее воображение не остановилось на этом. Оно обежало всю квартиру, гостиную, кухню внизу, детскую, спальни и не нашло нигде ничего реального, кроме двух детей, спавших наверху, и нескольких личных вещей, давно переставших быть только вещами.

Теперь она с ужасом поняла, что нечто нелепое и невероятное, случившееся где-то далеко, на какой-то улице Ангела, может изменить всю жизнь. Их жизнь здесь, в Баркфилд-Гарденс, не только жизнь интимная, личная, но и все остальное, уборки, и стряпня, и закупки, и визиты, все — лишь слабый огонек свечи: подует ветер неизвестно откуда — и нет огонька. Она поняла, что так живут миллионы людей. Это была минута откровения.