Русский школьный фольклор. От «вызываний Пиковой дамы» до семейных рассказов - Александр Фёдорович Белоусов

по чужому утверждению о том же предмете»[149]. От «чужого слова» и «чужого утверждения» об опасностях и несчастьях, как правило, и отталкиваются «куплеты», высмеивая те «страхи и ужасы», которые муссируются в нашем обществе.

Отвергается то, что было особенно чуждым и враждебным для молодежи в официальной культуре; а это — не только ее гнетущая серьезность, доведенная до предела в «страхах и ужасах», но и стремление стеснить и ограничить человека, подчинить своей власти, запугивая его множеством опасностей и всяческими несчастьями. Осмеивается самое ненавистное для веселых и свободных людей. Любопытно, что и форма осмеяния «страхов и ужасов» достаточно традиционна; вновь гротеск «освобождает мир и всего страшного и пугающего, делает его предельно нестрашным и потому предельно веселым и светлым»[150]. Одна и та же культурная коллизия приводит к общему результату. Возникновению современных «смешных страшилищ» способствовало противостояние официальной культуре, пронизавшее молодежную словесность полемикой с господствующими взглядами, дискредитацией общепринятых ценностей, пародированием стереотипных речевых форм, идеологического и художественного ширпотреба. Энергия противостояния порождает альтернативную словесность, к которой принадлежат и наши «куплеты».

Очевидно, что уже к концу 70-х годов «куплеты» разошлись по всей стране. Одновременно с распространением «куплетов» быстро росло и их количество. Материалы, записанные в самых разных местах бывшего Союза, показывают, что в 80-е годы только среди школьников циркулировало более сотни различных сюжетов. А между тем возникший фольклорный жанр не исчерпывается одними «куплетами», ритмической основой которых служит четырехстопный дактиль (с довольно частыми цезурными усечениями «Вырвал чеку и бросил, в окно» и редкой вариацией анакрузы «Трамвай переехал отряд октябрят»). Есть несколько текстов, где привычный дактиль уступает место двусложным размерам: от частушечного разностопного хорея («На полу лежит мальчишка / Весь от крови розовый...») до медитативного вольного ямба («Мне мама в детстве выколола глазки...»).

Если «частушки» отличаются от «куплетов» только ритмикой, то другие инометрические тексты выделяются и своим смыслом. Видно, что каждый из них высвечивает какую-нибудь важную особенность жанрового содержания. Вошедшее в фольклорный обиход стихотворение Олега Григорьева:

Я спросил электрика Петрова:

«Ты зачем надел на шею провод?»

Ничего Петров не отвечал,

Только тихо тапками качал, —

гиперболизацию изображаемых явлений, которая превращает легкомысленного и наивного ребенка в форменного идиота; небылица:

Недолго мучилась старушка

В высоковольтных проводах.

Ее обугленную тушку

Нашли тимуровцы в кустах, —

всю условность и фантастику их гротескного мира; монолог жертвы материнской жестокости:

Мне мама в детстве выколола глазки,

Чтоб я в шкафу варенья не нашел.

Я не хожу в кино и не читаю сказки,

Зато я нюхаю и слышу хорошо, —

полемически заостренную объективность, нарочитую нейтральность описания «страхов и ужасов»; и, наконец, пародия на советские песни:

Волосы седеют...

На головке детской.

Хорошо живется всем...

Эх, в стране Советской! —

диалогическую сущность комического жанра, его альтернативный смысл. Они являются текстами особого, мета- жанрового плана. Инометрические тексты похожи на песенные припевы. Характерно, что некоторые из них действительно использовались как припевы: в одной ленинградской молодежной компании начала 80-х годов «куплеты» перемежались пародией на советские песни «Волосы седые...», в других припевом служила небылица «Недолго мучилась старушка...», созданная на основе известного «крылатого выражения» про старушку, мучившуюся «в злодея опытных руках».

В детской аудитории тексты о «маленьком мальчике» записываются с 1980 года. Общий конструктивный принцип этих текстов, представляющих «ужасное» событие таким образом, что неожиданно оно становится смешным, сближает их с анекдотами, о чем знают и сами дети, которые иногда называют их «анекдотами» или «садистскими анекдотами». Однако чаще всего их именуют здесь «садистскими стишками». Это отражает трансформацию, происходящую с молодежными «куплетами»: из песенных текстов они превращаются в стихотворные. Их уже не поют, а просто декламируют. Изменение формы исполнения не сказывается на самих текстах. Они остаются все той же «альтернативной» словесности. Очевидно, что новые условия бытования, среди реальных «маленьких мальчиков» и «девочек», лишь акцентируют их полемический характер.

Объектом полемики является непрерывный поток родительских поучений и предостережений, когда детям постоянно твердят о том, чем чреваты их злополучные находки, к чему могут привести их безумные игры и что грозит им в том или ином «страшном месте», — сколь вообще опасны детское легкомыслие и неосторожность. Вокруг этого тематического стержня и концентрируются «садистские стишки», дискредитирующие взрослую дидактику, которая отличается назойливым преувеличением как детской глупости, так и ее роковых последствий. Они противостоят запугиванию, высмеивая страх смерти, который владеет взрослыми и от которого свободны наши дети. Веселье, игра и шалость, которыми пронизаны «стишки», их контрпропагандистский смысл обеспечили им популярность и сделали ведущим жанром современного детского фольклора.

Важной вехой в истории «садистских стишков» стал 1990 год, когда впервые в специальном издании, посвященном собиранию и изучению современного детского фольклора, их представили как один из основных его жанров[151], когда об этих «стишках» была напечатана первая статья[152] и когда, наконец, появляются публикации целых подборок «садистских стишков»[153]. Особо отмечу публикацию М. Ю. Новицкой в журнале «Слово». Отсюда «стишки», которые тогда бытовали только в Москве, стали известны и в других регионах. Мало того. Опубликованные М. Ю. Новицкой тексты просто перепечатывались в некоторых из последующих публикаций «садистских стишков». Отныне распространение этих текстов не ограничивается одной лишь устной передачей при непосредственном общении между людьми. Определенную и все более существенную роль в жизни фольклорного жанра начинает играть письменность.

Это происходит, несмотря на сложности, сопровождающие легализацию «садистских стишков». Альтернативный и противостоящий основам нашей взрослой культуры характер «стишков» делал их совершенно неприемлемыми для доморощенных культуртрегеров. Автор опубликованного осенью 1981 года «Литературной газетой» письма, в котором, кажется, впервые в советской печати указывалось на существование «садистских стишков», не привел ни одного примера «этой пошлости», а то и цинизма[154]. Если спустя десять лет отрицатели «садистских стишков» и решились их публиковать, то с единственной целью: попугать читателей «городским, бездуховным антифольклором». Именно так объяснила свою публикацию «садистских стишков» редакция почвеннического журнала «Слово», противопоставившая им «истинно народное творчество — частушку»[155] (не ведая о том, что когда-то частушка считалась точно таким же «свидетельством вырождения, деградации души», совершавшейся под воздействием фабричной, «трактирной» цивилизации).

Однако далеко не все противники «садистских стишков» верили в охранительную силу частушки. Об этом свидетельствует история с вышедшим в 1993 году в Сыктывкаре сборником «Детская садистская поэзия». Возмущение местного учительства было