Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен

дня). Славы? Она бесславно заканчивается за неприступным забором с охраной, где прячется от журналистов измученная до нервного истощения «звезда». Богатство? Это иллюзия, способная соблазнить только несчастного бедняка или хронического неудачника.

Я припоминаю в своей жизни только одного человека, который прожил счастливую старость: своего деда. Не думаю, что молодость его была беспечна. Тут и колхозы, и две войны, и послевоенная разруха.

Мы по-настоящему познакомились и сблизились с дедом уже в семидесятые, когда я стал приезжать летом в деревню.

Ему было уже за семьдесят. Поджарый, сухой, неутомимый, он доживал жизнь с мудрым спокойствием, с загадочной крестьянской стойкостью, с которой его предки встречали в назначенный срок старую с косой. Жизнь сама подводила итоги. Заготавливать сено для коровы ему становилось все трудней, в магазин за необходимым приходилось шагать в обе стороны восемь километров, и по летней жаре, и по зимней стуже… а значит и держаться в этой жизни было особо не за что. Тут главное вовремя уйти, чтоб не путаться под ногами. Дед и жил так, словно всегда готов был на выход. Радовался хорошей погоде, в плохую слушал радио или читал газету, нацепив на нос уродливые ломанные-переломанные очки. Курил он махорку и при этом исполнял такой сложный, завораживающе-точный и неторопливый ритуал изготовления цигарки, что невольно хотелось закурить вместе с ним и тоже махорку, чей вкусный едкий дым я вспоминаю с удовольствием до сих пор. До последнего он любил ходить за грибами и заразительно радовался, если находил белый, чистый боровик. «А ну-ка полезай в кузов», – приговаривал он, но сначала давал мне полюбоваться и пощупать великолепный крепкий гриб. Любопытство его было воистину детским и поразительно контрастировало с равнодушием и леностью ума супруги, которая оживлялась только, когда ей грозила какая-нибудь напасть. Он ахал, когда я рассказывал ему про могучие волны цунами и про вершину мира Эверест, про огромных удавов в Африке и гигантских гребнистых крокодилов в Австралии.

В зимней половине у деда стояла десятилитровая бутыль с самогоном и время от времени он к ней наведывался в моем присутствии и в отсутствии поблизости бабы Насти. Наливал с полстакана, примерялся с сосредоточенным лицом, и выпивал мелкими глотками. Замирал на несколько секунд, выдыхал с шумом, потом неторопливо брал ложку и зачерпывал ароматный золотистый мед из молочного бидона. Этого меда и самогона хватало ему иногда на весь день.

На мой взгляд он не хмелел, но бабка каким-то женским чутьем сразу угадывала степень его опьянения и, если оно было выше среднего – ругалась заученными словами и в тональности заевшей пластинки. Дед не обращал внимания. Ему от самогонки становилось хорошо. Мы выходили с ним во двор, разогнав стадо квохчущих кур, присаживались на щербатый выступ фундамента, раскидывали в бархатной траве ноги. Дед натренированными пальцами мастерски сворачивал из газетной бумаги цигарку, закуривал и мы погружались с ним в неторопливый, по-крестьянски степенный разговор, а то и просто в молчание.

Огромное преимущество деда перед Евтушенковым состояло в том, что он никому ничего не был должен. У него не осталось в жизни соперников и врагов. На вопрос: «Как жизнь?» – он мог с полным правом ответить: «Отлично! Никто не завидует». У него было отменное здоровье и ни капельки честолюбия. Дети выросли. Война научила его довольствоваться малым, колхозы – запасаться впрок и полагаться на свои силы. Он был свободен!

Выпивал он в последние годы часто, но разумно: словно подливал маслеца в меркнувшую лампадку жизнелюбия, когда собственные силы иссякали. Спасал крепкий крестьянский организм, никогда не знавший ожирения, диабета, артрита, гипертонии, неврозов и депрессии. Если бы не самогонка – прожил бы до ста лет, как дед его, который умер от голода в сто четыре с полным ртом зубов.

Умер дед так, что Лева Толстой пролил бы слезу умиления. Как-то вечером, по весне, вернулся из хлева в избу с трудом передвигая ноги. Лег на кровать, сказал жене, глядя в потолок.

– Что-то плохо мне, Настя. Умираю…

И – умер. Заглох мотор в груди – топливо кончилось. Я заканчивал четвертый курс в университете, приехал на похороны.

Поминки были шумными и… веселыми. Деда поминали добрым словом, без пафоса и слезы. Как-то не выдавливалась трагичность. Пожил человек и ушел. Куда? На небеса, конечно! Так и говорили уверенно: «Царствие ему Небесное!» Пели песни, обнимались. Смерть, как хозяйка застолья, уравнивала всех, смиряла; каждый с нежностью и сочувствием к себе думал: вот ведь и я когда-нибудь… так же на столе. И мысль эта не пугала, особенно после третьей стопки самогонки, а наполняла душу гордостью: вот ведь, не боюсь, смотрю Ей в глаза и усмехаюсь… Бери, мол, когда придет срок! Впрочем, это я про себя.

Царствие тебе Небесное, дед! Вспоминаю тебя чаще, чем отца. Сидели мы когда-то с тобой под стожком убранного сена в поле, одни во всей Вселенной, слушали как шуршит под ногами ветер и думали горькую думу. Я о том, что вот, сидим, а вокруг ни души, только волки по кустам прячутся, а Ленинграда и нет вовсе, выдумки все это, есть только это унылое поле и одряхлевший дом под шатром старой груши, где в гробовой тишине бьются в окна заблудившиеся пчелы. А ты, наверное, вспоминал какую-нибудь Нюру из соседней деревни с круглыми титьками и удивлялся про себя, зачем не взял ее тогда в жены. А может быть вспоминал плен, о котором ни разу мне не рассказывал, коллективизацию, когда был милиционером.

Удивительная у меня память! Я очень редко вспоминаю Токио, Нью-Йорк, Лос-Анжелес, Лондон, Пекин, Барселону… а вот утоптанную до каменного блеска тропинку вдоль реки Великая и огромный валун на берегу вспоминаю часто и всегда вроде бы не ко времени: то на совещании, где обсуждаются важные государственные дела, то на центральной площади какого-нибудь европейского городка, то в бане. Я не кокетничаю. Зачем? Это действительно так. Мало того, как вспомнишь – так все в голове переворачивается. Все ненастоящее! И докладчик на совещании кажется пустомелей, и европейский городок игрушечным.

Глава 55. Позитивизм. Вера

Одно время я был совершенно болен прошлым. В прошлом, даже в самые тяжкие дни, было не страшно. В настоящем все было лживо, страшно и убого. Меня учили: прошлого нет. Оно плод памяти и ничего больше. Надо жить будущим! Как американцы! Не оглядываясь назад. От одной цели к другой! С надеждой и верой в удачу! «Let it be», – как пел Маккартни. Но вопросы