Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен

блевотиной. Сами себя возненавидите. Сдохните от тоски. От пошлости сдохните. Туда и дорога».

Это он про современную постсоветскую культуру. Признаюсь, я и сам ждал, верил, что вот-вот придет час и народ взвоет от ужаса и возмущения: довольно! Хватит с нас голливудской чепухи! Хватит пичкать эстрадным дерьмом! Дайте натуральную пищу! Где великие имена? Где великие произведения искусства?!

Счастье наше, что мы не знаем, что нас ждет впереди. Думаю, Толстой или Достоевский сожгли бы свои романы, заглянув в нынешний интернет.

Несколько слов скажу и о провинции, в которой перемены происходили особенно зримо, карикатурно и трагично. Я о своей любимой Псковщине.

В деревне перемен не хотели, не ждали и боялись. Колхозники к 80-м годам достигли невиданного благополучия и мудрым крестьянским сердцем понимали, что не надо от добра ждать добра. Но, кто ж спрашивал крестьянина в России?

Как-то в юности, летом, лежа на русской печи, я спрашивал от скуки свою безграмотную бабку, какое время она помнит в своей жизни, как самое благополучное, и какое – самое тяжкое и страшное? Бабка – ровесница века – не ангажированная партийной принадлежностью и не плененная вредными философскими учениями, чистая умом и совестью, прожившая самый драматический век в истории человечества, включавший четыре страшных кровопролития, была самым подходящим объектом для социологического эксперимента. Она не задумываясь (о, как это важно!) ответила.

– Хуже всего было в гражданскую. Озверел народ – ужасти! Вспомнить страшно.

– А как же Великая Отечественная? Немцы? Партизаны?

– Ой, и не говори! Немцы пришли – сначала ничего, не трогали. А потом все пожгли. Партизан боялись. В землянках жили. Бывало, соберут нас в кучу – бабы, ребятишки – и гонят по большаку в Крюки. Куда? В Германию ихнюю, на работы. А из лесу вдруг – бах! бах! Наши! Полицаи бросят ружья, да наутек! Твоему батьке лет семь уже было, плачет! А партизаны нам говорят: «Поворачивайте оглобли, возвращайтесь!» А мы и рады. Немцы ведь сразу пришли. Как войну объявили по радио, так – глянь! На мотоциклах и заявились. «Мамка! – кричат. – Мамка! Млеко! Кура! Яйки!» А ночью партизаны, бородатые, страшные: «Мать, где еда? Показывай!» Худо – если найдут. Все начисто забирали. Если полицая найдут – тут же и повесят рядом с домом!

И помолчав, задумавшись, бабка добавляет твердо:

– Нет, в гражданскую было хуже всего. Озверел народ тогда, озверел.

– А самое благополучное? Ну, когда хорошо жилось?

– Хорошо жилось, когда землю раздали. После гражданской. У моего батюшки было пять гектаров. Хлеба стало вволю… А потом колхозы…

– Ну и? В колхозах-то хорошо было?

– Так кто ж нас спрашивал? Собрали и объявили – в колхоз! Бабы плакали…

– За колосок-то с полей, я слышал, в тюрьмы садили.

– Строго было. Работали за трудодни. Дед твой был в милиционерах. А гражданская – прости, Господи, и сохрани!

– А вот если бы сейчас все вернуть? Раздать землю – сей что хочешь! Коров держи – хоть десять штук!

– А кто же работать будет, глупенький? Работать-то разучились! Легко ли хлебушек растить? У нас кто остался? Тимоха, да Авдоха! И те пьют кажин Божий день… Что ты, сынок!

Тимоху я помнил. Вредный был мужик, угрюмый, завистливый. После войны бригадиром был в колхозе. Мама моя рассказывала уже в перестройку – я поверить не мог:

– Не любил он нашу семью. И наряды выписывал невыгодные и притеснял. Издевался. Бывало, косим траву, а он на пятки наступает и покрикивает: «Ну ты, безотцовщина, поворачивайся живее!» Это он меня обзывал за то, что без отца жила, отец на фронте погиб… Так обидно было! До сих пор помню и простить не могу. Ведь без отца в деревне – гиблое дело! А где матери было взять нового хозяина в дом? Считай половины мужиков как корова языком слизнула. За что нас так?

– А чтоб жизнь медом не казалась! – ответил бы сволочь-Тимоха. Сам прожил никудышную жизнь, так с чего бы ему и не повредничать? В деревне Юршино, куда переселился дед уже перед смертью (тут и магазин был рядом и Киевское шоссе) случилась такая вот интересна история. Жил-был в деревне мужик, чем-то напоминавший Тимоху – такой же заросший неопрятной бородой, такой же ядовитый на язык, скупой и вредный. Жил – не тужил, с соседями не дружил, но и не враждовал. Однако решил съехать куда-то в Белоруссию. Собрал свой скарб и как-то ранним утром погрузился в грузовик, не попрощавшись. Днем сельчане пришли к общему колодцу и ахнули. Из колодца воняло соляркой. Рядом валялись два искалеченных ведра. Такую вот добрую память оставил о себе человек из рода Каинова, пусть ему икнется на том свете!

Новый человек, о котором любили порассуждать советские пропагандисты, в деревне доживал свой исторический век по-гоголевски ярко. Расскажу только про двух.

В деревне Юршино мне довелось провести отпуска в дедовом доме не одно лето. Одно время я даже мечтал навести здесь порядок, чтоб на пенсии стать фермером (ну молодой был, наивный, извините!). В соседях у меня в ту пору был долговязый смурной мужик по имени Борис. Сам с этих мест. Когда-то эмигрировал в Ленинград, женился, потом стал попивать, скандалить, воровать, и наконец, вернулся в деревню без копейки в кармане и со своеобразным, аскетически суровым взглядом на жизнь. Главное, что вынес из городской жизни Борис, было убеждение, что работают только законченные дураки. Сам он отказывался работать категорически. Когда весной еще дышавший на ладан совхоз предложил ему пару мешков посевного картофеля – Боря только сардонически усмехнулся. Правда, картофель взял и съел. Дрова он не заготавливал тоже принципиально. Когда пришли суровые зимние холода – стал выламывать половицы из собственного пола, ими и топил печь. Стулья и скамейки пошли в первую очередь. Чем питался, на что пил Боря – можно было только догадываться. Во всяком случае в моем доме за зиму не осталось ничего металлического (ценного не было давно). Выдрано было все до последнего гвоздя, даже печная затворка пошла в дело, то есть в скупку металлолома. При этом чудак готов был отмахать десять километров, чтоб набрать грибов и продать мне по цене бутылки самогона. Как-то раз я вместо денег дал ему две банки тушенки – пусть поест человек! Зная пагубные наклонности Бори, банки вскрыл. И что же? Через полчаса вижу, как Борис несет вскрытые банки на вытянутых руках к тетке Зое, которая открыла у себя шинок. Вот у ж воистину, не хлебом единым…

Век подобных особей был недолог. Как