После нас - хоть потом - Евгений Лукин

— Ухмыл, а, Ухмыл… — начал бывший древорез, указывая на странную приметную эту стену. — А за ней-то что же?..

— Не тычь пальцем, обломишь, — надменно посоветовал тот. — Ров за ней… Тот же самый ров, только заброшенный…

— А… а зачем он там?..

Ухмыл напустил на себя недовольный вид: дескать, замучил ты меня своей простотою. Но на самом-то деле просто красовался слегка перед новичком…

— Тут, брат, не облизнувшись и не растолкуешь… — завел он не без удовольствия. — Словом, когда мы еще преисподнюю с греками делили…

— Как? — вырвалось у Кудыки. — Когда?..

— Когда?.. — Ухмыл призадумался. — Ну, сам-то я, понятно, ничего этого не видал, не слыхал, и даже на свет о ту пору не рождался… А уж ты — тем паче… Давно. Сразу после того, как мы от греков отложились…

— От греков?.. Мы?.. — Многострадальную Кудыкину голову наполнил вдруг легкий ласковый звон. Потом возникло из этого звона суровое шамканье старого Пихто Твердятича: «А не надо было греков пущать в государствие… Знаешь, почему их греками зовут? Грешные потому что…»

— Э… — жалостливо молвил Ухмыл, посветив Кудыке в лицо. — Деревня, деревня, голова тетерья… Ну, ясно, вам же наверху даже и этого знать не положено… Мы ж ведь с греками когда-то одной страной были… И солнышко у нас было одно. То есть я что разумею-то? В небесах одно. А под землей их, наверно, изделий семь с запада на восток катали, ежели не больше… Во-от… А мы, стало быть, с дура ума возьми да и отделись. Своей головой, стало быть, жить захотели… Три солнышка себе выговорили…

Сразу после этих слов суровое шамканье в гулкой Кудыкиной голове смолкло, а взамен зазвучал внятный ликующий вопль Шумка: «Было оно тресветлым!.. А теперь двусветлое!.. Сами сочтите…»

— А третье-то куда ж делось?.. — еле выпершил Кудыка.

— А!.. — Ухмыл насупился и махнул рукой. — Расколотили, лоботесы… Кинули да не докинули. Целого города как не бывало… Единым махом…

Греческая лампа выпала из ослабшей Кудыкиной руки и, чудом не разбившись, повалилась набок. Перед глазами проступили горбатые оземленелые развалины мертвого города Сволочь-на-Сволочи, тянущиеся на многие переклики чуть ли не до самой Ярилиной Дороги…

— Ты пороняй еще тут, пороняй!.. — зверем рявкнул на него Ухмыл, мигом подбирая лампу. — Расколотишь — ключник новую не выдаст!.. Ишь, обдряб! Баба, что ли?.. Нас-то, чай, с тобой пока солнышком не накрыло?..

Кудыка стоял и тихонько мотал головой.

— Так ить… за грехи же… — шепнул он, а вернее — губами прошевелил. Но Ухмыл понял.

— Да за какие там за грехи?.. — с досадой отвечал он. — Целить надо было точнее, вот и весь грех!.. Это волхвы уж потом смекнули объявить: за грехи, мол… И благо еще, что смекнули. А то, брат, такая бы наверху смута заварилась — страсть да и только!..

В этот миг стукотня и лязг на лунке стихли, и раскатистый голос сотника Нажира Бранятича повелел зычно:

— На рыча-аг… Выбить клинья… го-товьсь!.. Готовы, что ли?..

Ответить ему не успели. Со стороны главного рва к извороту кто-то бежал, отчаянно подавая запретительные знаки лампой. С той самой стороны, куда Завид Хотеныч настрого запретил ходить Кудыке…

— Па-времени!..

Рабочие опустили молоты, всматриваясь.

— Вроде Чурыня…

— Похож…

— Чего это он?..

Бегущий выбрался на взлобье перед средоточной лункой, где громоздилось готовое к дальнейшей прокатке солнышко, и оказался рослым немилорожим детиной неопределенных лет.

— Розмысл наш… Лют Незнамыч… — задыхаясь, проговорил он, — просит… приостановить… прогон…

Тут, конечно, грянули возмущенные крики. Шум, отразившись от пыльных сводов, прокатился над обоими рвами.

— Да что у вас там, на участке?.. Земля трясется?..

— Ну что ни день, то заминка!.. Вчера, сегодня… Глядишь, так и зимушка опять наверху настанет…

— Ти-ха!.. — рявкнул белобрысый Нажир Бранятич, сотник с участка Завида Хотеныча. Повернулся к Чурыне, процедил: — Если Лют Незнамыч просит, знамо дело, повременим… Только задержку спишем на вас, уразумел?

— Да понятно, что на нас… — малость отдышавшись, молвил тот. — Не на вас же…

Вокруг обоих сотников уже вовсю теснились любопытные.

— А что стряслось-то, Чурыня Пехчинич?

— Да с погрузки один бежал, — объяснил тот сквозь зубы. — Лют Незнамыч велел ров обыскать… Может, он во рву где-нибудь залег…

— Ну и поделом дураку!.. Переедет по-мягонькому — даже и не подпрыгнет… Не по обломку, чай…

— Поделом дураку… — с тоской повторил Чурыня. — Твоими бы устами, Ухмыл, да мед пить… Там такой, оказывается, дурак, что переезжать — себе дороже…

И вдруг, словно откликнувшись на недавние слова одного из рабочих, земля дрогнула. Оба подземных прохода лениво колебнулись, как отражение в воде. Полые недра наполнились гулким рычанием. Сверху на Кудыку пролилась струйка пыли вперемешку с мелкими камушками, и древорез приужаснулся, представив на миг всю толщу земную над нечесанной своей головушкой.

Огромное в белесых лишаях дырчатое ядро солнышка качнулось в лунке и вдруг с державной медлительностью двинулось, пошло самокатом по главному рву, тяжко ударяя броневой латкой о дубовые ребра и с каждым переплевом пути наращивая прыть.

— Сто-ой!.. — потрясая кулаками, закричал ему вслед сотник Нажир Бранятич, но голос его потонул в победном мерном грохоте.

С искаженными лицами все смотрели в ревущий и громыхающий проем главного рва. Чурыня подскочил к сигнальной веревке и отчаянно задергал ее, давая знать по прогону, что светлое и тресветлое наше солнышко вырвалось на волю.

Грохот становился все слабее и слабее. Белобрысый сотник Нажир Бранятич плюнул и махнул рукой.

— Да катись оно под гору! — сказал он в сердцах. — За китов мы не ответчики!.. — Покачал головой, хмыкнул. — И надо ж ему было хвостом плеснуть!.. Вот ведь подгадал…

* * *

Розмысл второго участка Лют Незнамыч был несомненно человек прозорливый. За два дня работы грузчиком синеглазый красавец Докука и впрямь многое углядел и многое понял, причем первая открывшаяся ему истина заключалась в том, что разницы между жизнью и смертью никакой нету. Вот все вокруг говорят: ты, мол, живой, просто-де под землю угодил… Так это что, по-ихнему, жизнь, что ли?.. Косточки ныли, жилочки тянулись… Девки тутошние, что на раскладке, решительно Докуке не нравились: бледные какие-то все, чумазые, ухватить не за что…

Да и начальству подземному красавец древорез тоже, видать, драгоценностью не показался, поэтому поселить его решили отнюдь не в отдельной клетушке, как некоторых, а — жутко молвить! — в мужском общежитии. Докука инда обмер, услышав. Вспомнилось вдруг, что как раз за подобные дела и был сожжен дотла ясным солнышком целый город — Сволочь-на-Сволочи.