Луна, луна, скройся! - Лилит Михайловна Мазикина

— Да, возьмите юбку. Фигурка у вас уже созрела, многие взрослые модели хорошо будут смотреться.

— Я, э… предпочитаю спортивный стиль в одежде, — объясняю я. Продавщица покачивает головой:

— Ох, эта коммунарская мода! Сколько девочек себя из-за неё уродуют! Что ж, дело ваше. Только не режьте, пожалуйста, косу — у вас дивная коса, и оттенок волос очень интересный. Поверьте, плакать будете, если обрежете!

— Не буду резать, — соглашаюсь я, надеясь закруглить разговор и приступить к осмотру блузок, но Марчин настаивает:

— Возьми хотя бы одну юбку. Ты же не всё время занимаешься спортом, надо иногда выглядеть, как нормальная девушка.

Я вдыхаю. И выдыхаю. И говорю:

— Да, господин гувернёр.

Марчин сжимает губы и отворачивается.

Я быстро выбираю юбку, обычную широкую шерстяную юбку мне по щиколотку, немаркого тёмно-коричневого цвета. Её единственное украшение — несколько нашитых по подолу горизонтальных полосок из бархата цвета молочного шоколада, и Твардовский-Бялыляс глядит на это счастье пожилой фабричной работницы со страданием, но давить на меня дальше не решается.

С блузками полегче: я отбираю две простые блузочки с рукавами три четверти. Такие и подшивать не надо. Дополняю получившийся набор штукой, которую продавщица называет «гарсетом» — коротким и облегающим шерстяным жилетом. Поскольку все представленные гарсеты пестрят разноцветными полосками, я беру траурный — чёрный. Марчин со скорбной миной расплачивается, и мы идём в магазин верхней одежды — за курткой, потом в магазин белья (внутрь которого Твардовский, впрочем, не отваживается заглянуть и просто выдаёт мне несколько купюр), в обувной магазин — за полусапожками, которые в местных условиях куда актуальнее кроссовок, и небольшим рюкзачком из кожаных лоскутков, и, наконец, в ателье.

— Самый бездарно потраченный день в моей жизни, — сердито говорю я, высидев в этом чёртовом ателье целый час. — По хорошему, достаточно было купить свежее бельё. Ну, может быть, ещё блузку поменять.

— Ты же девушка, — увещевает меня Марчин. — Неужели тебе самой не хочется выглядеть красиво и опрятно?

— Не на охоте, — отрезаю я, и тут замечаю газету. То есть я весь день замечала какие-нибудь газеты, потому что мы несколько раз проходили мимо киосков и развалов с прессой, но эта лежит фотографией Ловаша кверху. Большой, замечательной цветной фотографией. Я хватаю газету и высыпаю оставшуюся мелочь в плошку для денег — немного больше, чем она стоит, ну да ладно.

— У вас есть ножницы? — спрашиваю я.

— Они не продаются.

— Мне вырезать.

Продавщица подаёт мне ножницы, и я вырезаю Ловаша так аккуратно, как это вообще возможно, когда сердце бьётся как бешеное и руки начинают дрожать.

— Спасибо, — я кладу на прилавок и ножницы, и испорченную газету, и только тут замечаю лицо Марчина. Собственно, на нём нет лица.

Представить себе не могла, что он может ревновать. После моих-то «признаний»…

Глава VIII. Серебро

Я оставляю рюкзачок в кустах возле вздыхающего кургана. Марчин вообще не хотел, чтобы я брала что-то лишнее, но я резонно заметила, что если меня здесь ждёт успех, то смысла оставаться в дормитории нет совершенно и можно уже от кургана двигаться в… нужном направлении. Я ему не сказала, что это направление — к другим могилам. Всё-таки он — один из жрецов, кто его знает, как он отнесётся к моему плану спасения «волков» от Шимбровского.

Мы некоторое время просто бродим вокруг кургана, прислушиваясь и приглядываясь. Где-то через час нам это надоедает, и мы просто присаживаемся под кустом пораскидистей — Марчин галантно подстилает свою куртку. Она не так уж велика, и нам приходится сидеть чуть ли не прижавшись. Вообще-то меня это смущает, но я не хочу показывать вида. Не дай Боже он это примет за любовное волнение!

Только теперь я понимаю, насколько же проще было с Кристо прошлым летом. При тех же примерно планах «волчок» хотя бы понимал, что для них не время и не место, в результате я об этих планах не знала и занималась более актуальными делами без оглядки на чужие томления. Если месяц-два назад я чувствовала себя героиней сюрреалистического диафильма, то теперь мне кажется, что я влипла в дурной любовный роман. Марчин со своими тоскливыми взглядами очень этому способствует. Не дай Боже он сейчас начнёт нести какую-нибудь чушь о звёздах и луне или вспоминать лирические стихи!

— Ты читала в детстве сказки Ядвиги Кропф? — спрашивает Твардовский. Контраст с его очередным томным взглядом такой сильный, что я даже моргаю:

— Что?

— Сказки пани Кропф. Знаешь, про Гамельнского крысолова, девочку, которая гуляла ночами по лесу, и золотую стрелу.

— Ну, вообще да. Мне их ещё мама в Кёнингсберге читала. Из такой же книжки, как у тебя в библиотеке стоит.

— А сказку о князе Тёмного Леса помнишь? — голос Марчина снижается до шёпота. Меня это нервирует.

— Да.

В голове само собой всплывает мутное воспоминание о моём сне в замке — когда я перебирала чёрные волосы, пока не дошла до Ловаша. Мне почти удаётся сдержать улыбку, но она всё же мелькает на долю секунды. Как я и боялась, Твардовского это обнадёживает, и он прибавляет в шёпот интимности, наклоняясь ко мне поближе:

— Помнишь, принцесса поняла, что любит князя, когда поцеловала его? Может быть, нам попробовать? Проверить.

Есть у меня ощущение, что вместо какого-нибудь дельного, серьёзного издания он прочёл брошюрку для юных сердцеедов. Я отшучиваюсь:

— Тогда уж на рассвете… Пойду посмотрю.

— Что?

— Курган.

Я буквально вскакиваю и сбегаю к чёртову кургану. Иначе меня, честное слово, стошнит. Не то, чтобы я была против испортить Твардовскому костюмчик, но ведь рот потом прополоскать нечем!

Бока у кургана довольно крутые, и я перемазываюсь в земле, пока взбираюсь на верхушку. Положим, мне действительно на нём нечего делать, но чем я дальше от Марчина, тем мне дышится легче. До того, как начать за мной ухаживать, он был гораздо приятнее в общении, честное слово.

Я оглядываюсь. Совсем недалеко, меньше, чем в километре, светят окна домов. Между ними и курганом — дорога, по ней всё ещё проезжают машины. Уже не так часто, как час назад, но всё ещё активно. С другой стороны кургана — лес. На его фоне стоит Марчин; его самого не видно, только бледное лицо и кисти рук, отчего-то сжатые в кулаки. А так вокруг пустырь, и никакого постороннего движения. Не торопятся сюда ни